– Козырная какая штучка, – похвалил Сорокин. – А разрешение на нее у тебя есть?
– Да пошел ты, мент поганый, – огрызнулся Забродов. – Скажи лучше: ты выпить хочешь?
– А то, – обрадовался Сорокин смене разговора. – Мы, менты поганые, всегда готовы к этому делу. А у тебя есть?
– Нету, – ответил Забродов. – Я думал, ты принесешь.
– Тьфу, – сказал Сорокин. – Ты зачем меня вызвал – издеваться?
– Вы с семнадцатого года над народом издеваетесь, – сказал Илларион. – Можно и потерпеть пару минут.
Мещеряков шумно вздохнул и потушил сигарету.
– Ну вас обоих к черту, – он решительно встал. – Некогда мне слушать, как вы препираетесь, кому в магазин бежать.
Я на минутку заскочил, у меня совещание через полчаса.
– Привет совещанию, – равнодушно сказал Забродов.
Мещеряков остановился и снова внимательно вгляделся в лицо Забродова. Забродов, вопреки обыкновению, был небрит и непривычно мрачен. Полковник ГРУ Мещеряков никак не мог взять в толк, что до такой степени выбило из колеи обычно невозмутимого инструктора учебного центра спецназа все того же ГРУ Иллариона Забродова. Разбитая фара? Вряд ли. А что же тогда? Уж не история ли про садовника, которого избили за то, что не хотел продавать саженцы? Странно… Вокруг буквально каждый божий день происходят сотни подобных историй, даже более неприглядных. Что же теперь, из-за каждого сломанного ребра с ума сходить?
– Сорокин, – сказал он, – хочешь совет? Надень на этого типа наручники и запри в камере, пока не остынет. Что-то я его сегодня не пойму. Сдается как, что он намерен наделать глупостей, вот только непонятно, каких именно. Ты спроси у него, Сорокин, зачем он, не успев побриться, взялся револьвер чистить.
– На совещание опоздаешь, – напомнил Илларион.
– А в самом деле, зачем? – спросил Сорокин.
– Успокаивает, – признался Забродов. – Бритье раздражает, а чистка оружия, наоборот, успокаивает. Мытье посуды тоже успокаивает, но необходимого количества грязных тарелок я просто не успел накопить. Вот я и подумал: а не позвонить ли мне полковникам? Придут, принесут бутылочку, закусочку, напачкают, накурят, насорят, обгадят, как обычно, всю посуду в доме, а я потом полночи буду за ними убирать и успокаиваться, успокаиваться…
– Старый дурак, – сказал Мещеряков и снял со спинки стула свой пиджак. – Это, Илларион, уже признаки подступающего маразма. От безделья.
– Вот я и говорю: надо чем-нибудь заняться, – согласился Забродов. – Познакомь меня с этой своей потерпевшей из ботанического сада, Сорокин. Можешь представить меня кем угодно, хоть участковым инспектором. А то эти садоводы-любители, вилловладельцы, замкообитатели, архитекторы эти ландшафтные что-то слишком активно зашевелились.
– Ну так ведь сезон, – заметил Мещеряков, поправляя узел галстука.
– Вот именно, сезон. Самое время их немного укоротить, ветки им подрезать.
– Дорога ложка к обеду, – сказал наконец Сорокин, не принимавший участия в споре.
– Так я же об этом и говорю! – воскликнул Илларион.
– А я говорю о другом, – осадил его Сорокин. – Поздно, Забродов! Поздно ты спохватился. Этот поезд уже ушел.
– Что, поймали? – оживился Илларион.
– Поймали, – морщась, сказал Сорокин. – Кота за. гм.., хвост. Мертвое это дело, Забродов. Было мертвое, а теперь еще мертвее стало. Помнишь, ты говорил, что надо трясти директора ботанического сада?
– Я и сейчас готов это повторить, – сказал Илларион. – Я понимаю, конечно, что твоим орлам его трясти несподручно: ухватиться не за что. Но трясти надо. Хочешь, я тряхну?
– Ага, – с мрачной иронией сказал Сорокин, – давай.
Он как раз у себя дома. Можешь сейчас ехать, а можешь до утра подождать. Все равно он никуда не денется, будет лежать, как лежал. Правда, послезавтра ты его уже не застанешь. Послезавтра, чтобы с ним поговорить, придется довольно долго землю копать.
– Не понял, – строго сказал Забродов.
– А чего тут не понять? Я, видишь ли, рассуждал так же, как и ты: директор сада, даже если сам напрямую к этому делу не причастен, должен иметь хоть какие-то соображения на сей счет. К тому же очень мне не понравилось, как он себя вел при первой нашей встрече. Нервный он какой-то был, напуганный. Ну я и подумал: поеду-ка я к нему снова, припугну… Авось запаникует и что-нибудь с перепугу ляпнет.
– Не понимаю, – застегивая пиджак, брюзгливо проворчал Мещеряков. – Не понимаю, на кой черт тебе все это понадобилось. У тебя что, работы не хватает? Или ты такой энтузиаст своего дела, что тебе даже в свободное время на месте не сидится?
– Просто ты незнаком с моей тещей, – ответил Сорокин. – Потому и не понимаешь. Тебя бы на месячишко к ней в лапы, ты бы мигом покончил и с международным терроризмом, и с иностранной резидентурой, и вообще с чем угодно… Пилит и пилит, пилит и пилит: что там с моей Анечкой, ты ей помог или нет? От такого домашнего уюта, поверь, побежишь куда угодно, даже на работу.
– Давай о деле, – напомнил Илларион.
– А о деле, в общем-то, и говорить нечего. Ну, поехал я снова в ботанический сад, а там всеобщий траур по случаю безвременной кончины любимого директора…
– Вот и труп, – с непонятным удовлетворением произнес Забродов. – Что ж, этого следовало ожидать.
– Инфаркт, – остудил его энтузиазм Сорокин. – Обыкновенный обширный инфаркт. Умер прямо за рулем своей машины по дороге с работы.
– Повезло, – с завистью сказал Мещеряков. – Ни старости, ни боли, ни немощи… Ехал-ехал, а потом раз! – и приехал…
– Ты еще здесь? – удивился Илларион и снова повернулся к Сорокину. – Он что, был сердечником?
Сорокин пожал плечами, сдвинул в сторону газету и принялся задумчиво катать по столу барабан револьвера. Барабан тускло поблескивал в свете настольной лампы и тихо рокотал, постукивая гранями по полированному дереву.
– Все мы в некотором роде сердечники, – сказал полковник. – Кто из нас всерьез следит за своим здоровьем?
Единицы! А жизнь наша, между прочим, на девяносто восемь процентов состоит из стрессов." Но на кардиологическом учете он не состоял, я проверил.
– Ага, – сказал Илларион, – проверил-таки! Сам чувствуешь, что тут нечисто, правда?
– Как тебе сказать, – снова пожал плечами Сорокин. – Ну, чувствую, а толку-то? – Он взял барабан, поднес его к правому глазу и, прищурившись, посмотрел сквозь него на Забродова. – Тут бы любой почувствовал. Вот смотри, что получается. В ночь с двадцать девятого на тридцатое апреля из ботанического сада исчезает эта пресловутая яблоня, а на ее месте остается пенек. Беседина утверждает, что пенек от другого дерева, Егоров – это фамилия нашего усопшего – по этому поводу только разводит руками и всеми силами стремится поскорее замять дело. Первого мая пня уже нет, его выкопали и сожгли; седьмого мая Егоров приобретает подержанный «мерседес» девяносто шестого года, а десятого неожиданно умирает от инфаркта за рулем этого самого «мерседеса».
Волей-неволей напрашивается предположение, что Егорову сначала хорошо заплатили за яблоню – отсюда и «мерседес», – а потом организовали ему сердечный приступ, чтобы, упаси бог, не проболтался.
– Правду сказал я, шотландцы, – нараспев продекламировал Илларион, – от сына я ждал беды. Не верил я в стойкость юных, не бреющих бороды…
– Бред, – произнес Мещеряков который, оказывается, все еще был тут. – Опоздаю я из-за вас на совещание. Вы тут занимаетесь интеллектуальным онанизмом, а я слушаю, как дурак. Было бы из-за чего огород городить! И потом, все, что вы тут наплели, абсолютно недоказуемо. Да и предположения ваши, честно говоря, вилами по воде писаны.
– Сорокин, – сказал Илларион, – нам тут нужны скептики и нигилисты?
– Вряд ли, – отозвался Сорокин. – Мы сами скептики и нигилисты. Нам бы парочку энтузиастов, мы бы горы свернули, а скептиков возле каждого пивного ларька навалом.
– Слыхал? – сказал Илларион Мещерякову. – Поезжай на свое совещание, скептик, а мы тут уединимся и продолжим занятия, как ты выразился, интеллектуальным онанизмом.
– Извращенцы, – брезгливо морщась, объявил Мещеряков и гордо удалился.
Сорокин дождался, пока щелкнет замок входной двери, закурил и, прищурившись, посмотрел на Иллариона.
– Слушай, – сказал он, – что это с тобой? С чего это ты так землю роешь? Раньше я за тобой такого рвения не замечал. И такой чувствительности, кстати, тоже. Честное слово, на тебя смотреть неудобно.
– Наверное, я действительно старею, – задумчиво произнес Забродов. Он не шутил, не ерничал и не разыгрывал Сорокина, и от этого полковнику стало как-то не по себе. – Старею… Раньше я действительно как-то не обращал на все это внимания. Мир устроен так, как он устроен, и нам его не переделать – вот как я думал раньше. А теперь… Не знаю.
Ну, не знаю! Обидно мне как-то стало, как будто это меня самого унизили. Четверо здоровенных жлобов на новеньком джипе, с пистолетами… Им бы банки грабить, от охраны отстреливаться, а они мордуют семидесятилетнего старика, ребра ему сапогами пересчитывают… У меня от этого прямо мороз по коже. Не знаю почему.
