— Смерд вонючий! Милославскими подослан? Под корень вас! Кто таков?
— Лопухин моя фамилия, — отвечал я, — Василий Васильевич.
Он перестал вырываться и спросил заинтересованно:
— Родней, значит, мне доводишься, свояком? Дуська моя кем тебе приходится?
В истории я что-то был не силен. Кто такая Дуська? Но на всякий случай сказал:
— Троюродной племянницей четвероюродной сестры.
— Так ты еще и на свояка руку поднял?! — опять взъярился он и завертелся. Но я крепко сидел на нем верхом, а руки у него были хорошо завязаны. Подождав, пока он утихомирится и перестанет грызть линолеум, я спросил:
— Вот что, Петро, я, конечно, очень извиняюсь, но ты так придуриваешься или в самодеятельности научился? Неужели я такой дурак, что поверю, будто ты из семнадцатого века сюда попал?
В каком веке жил Петр I, я, честно скажу, тогда еще не знал. Помнил только, что Полтавская битва была в 1709 году. «Должно быть, это семнадцатый век?» — так подумалось.
— Века-века, — передразнил он ворчливо, — царь я истинно!
— Ну да! — ухмыльнулся я. — Бреши!
— Царь я! — рванулся он, но обмяк, понимая, что не выкрутится. — Два брата нас, Ванька да я. Царствуем мы… А Сонька правит. Ванька — дурак, хоть и старше, а Сонька — прелюбодейница, с Васькой Голицыным спуталась, Милославских повсюду тычет, меня с матушкой из Москвы в село согнала, убивцев вот подсылает…
Мне даже показалось, что он сейчас заревет — уже голос дрожал. Что-то я такое припомнил и про Ваньку, и про Соньку…
Мы ведь когда-то «Петра I» в школе проходили. И в седьмом классе вроде изучали, на истории.
— Режь! Режь, убивец! — взвыл Петр неистово. — Бысть тебе во геенне огненной, на царя руку поднимаешь!
— Да брось ты, на хрена мне тебя резать… — Мне даже неудобно стало. — Ты хоть вокруг себя поглядел? Неужели все это на Грановитую палату похоже, или что там у вас?
— Голова трещит, боярин, — пробормотал он, — всю ночь в бочке проспал, чуть не задохся…
— Да твоя ночь триста лет тому назад прошла! — буркнул я, начиная ему верить: уж больно испуганно он оглядывал все, что его окружало.
— Свят, свят, свят… — он бы и перекрестился, да руки были связаны. — Где это мы, Васька?
Похоже, он кое-что стал соображать.
— Я-то знаю, где, — сказал я, — а вот как ты себе это представляешь?
— Да развяжи ты меня, дьявол, простил уж… Не буду драться! Я рискнул и развязал. В семнадцатом веке даже цари были ничего, честные. Петька драться не стал, одержал слово.
— Ты уж скажи, боярин — дался ему этот боярин, прости Господи! — Куда ж меня занесло? — озираясь, спросил Петр. — Колдовство, поди? Сундуки стоймя стоят, жерди на потолке светятся… А и одежда на тебе не наша, не русская…
Тут он был совсем прав: рубашка на мне была югославская, пуловер чешский, джины «Вранглер» и кроссовки «Адидас».
— Ты в двадцатый век попал, понял?
— Чего? — спросил он. — Пошто в двадцатый, когда мне семнадцатый год еще не вышел?
— Водку пить он умеет! — проворчал я. — А башка варит плохо… Сто лет — век. Ты с какого года?
— Чего? — Петька явно балдел, как контуженый.
— В каком году родился? — переспросил я. Стыдно, но тогда Я и этого не знал.
— В сто восьмидесятое лето от сотворения мира…
— Врешь, — теперь уже я опешил. — Не может такого быть! И мир никто не творил…
— Не богохульствуй! — Он было замахнулся, но вовремя притормозил. — Ну, не в сто восьмидесятое, а в семь тыщ сто восьмидесятое… А ежели от Рождества Христова, так в одна тысяча Шестьсот семьдесят второе…
— Вот это похоже… Значит, сейчас тебе триста с хвостиком…
— Ложь сие! — обиделся Петр. — Не верю! Нешто я Мафусаил?
— Я бы тоже не поверил, — посочувствовал я, — однако так все и есть.
— Все враки! — упрямо набычился Петр. — Не может такого быть… В вечер пошли мы с Фрянчишком на Кукуй, и Алексашка при нас был…
— Алексашка… — припомнил я. — Это Меншиков, что ли?
— Он… А ты откудова о сем ведаешь? Коли ты из другого века? — прицепился Петька. — Милославскими подослан?
— Ух, дались тебе эти Милославские! — плюнул я. — Расскажи лучше, как пили и чего…
— Чего пили? — Петя повеселел, видно, вспомнить было приятно. — Ренского кувшин, полштофа гданской, лакримы-кристи… той не упомню, до нее Фрянчишко зело охоч, еще секу пили…
— Что? — удивился я. — Я таких и вин не знаю…
— Ну, сек, он шипит да пузырит, как отколупнешь…
— А-а-а, — понял я, — сект? Шампанское?!
— Во, как Фрянчишко говорил, чампань, истинно… А ренское, он сказывал, от реки, что позади Цесарской земли течет, рекомой Рен или Реин…
— Рейнское! — догадался я. Пить я его не пил, но что-то о нем слышал.
— А гданское — то простое зелено вино, токмо чище, без мутноты, яко бы водка, но хмельное…
— Водка! — обрадовался я, как старому знакомому.
— И водкой ее кличут, так, — кивнул Петр, — горька, а веселит! Опосля питий с иноземными девками данс плясали, токмо название мудреное, запамятовал… А что дале было, и вовсе вышибло… В Преображенское вроде воротились.
— «Потом не помню, дошел до точки…» — процитировал я Высоцкого.
— Истинно не помню! — Петька тряхнул патлами. — А у вас тут каково с питием? Али уж Бог сподобил, отвратил от греха сего?
— Ну да! — Я бы тоже мог Петьке рассказать, еще почище. — Есть кое-что у нас: «Русская», «Стрелецкая», «Петровская»… «Петровская», между прочим, в твою честь названа.
— А «Стрелецкая» — в честь стрельцов?! — злобно окрысился Петр. — Воры! Матушки моей родню, яко баранов, резали… Сонькиным наущениям предались, аспиды!
Тут я вспомнил картину «Утро стрелецкой казни» и поспешил успокоить Петьку, пока он опять не распалился:
— Да брось ты переживать! Все уж давно кончилось. Тебе уж памятник поставили в Ленинграде. «Медный всадник» называется…
— Стрельцы памятник ставили, столб на площади вкопали… Ироды! — рычал Петр, переживая какие-то совсем недавние для него события. — Давить, жечь нещадно Иудино семя, Каинов род!
— Успокойся, успокойся! Сделал ты этих стрельцов, под сухую сделал…
— Когда?
— Не помню, — я почесал лоб. — Головы им всем отрубил, а вместо них армию устроил, как в Европе.
— Не помню, — теперь Петр почесал лоб. — Мыслю об том, да силы не имею. Лефорт Фрянчишко об том же речет: надо-де на Руси завесть все полки по иноземному строю да корабельное войско, сиречь флот, учредить… А как сие строится, об том токмо у иноземцев ведение есть, они хитрости знают…
Петр вздохнул. Только тут до моей глупой головы дошло, что Петька, то есть Петр I, вывалился из своей жизни на семнадцатом году и ничего еще из того, что мы про него знаем, не сделал… Из телефонной трубки долетали короткие гудки.
— Вот что, — сказал я, подходя к телефону, — мне тут поговорить надо…
— Так это не ты говорил? — удивился Петр. — Карла туг сидит, что ли9 Я таких малых и не видал… В дырки-то эти и таракану не пролезть…
— Это, брат, техника!
— Чего?
Но я не ответил и набрал директорский телефон.
— С вами можно инфаркт схватить! — заметил Евгений Анатольевич. — Кто это дурачился? При чем тут царь? Медики уж мне какой-то синдром подсказывали, что вас поразил… Ну, как дела?
— Никто не дурачился, Евгений Анатольевич, из бокса Петр I вылез…
— Это серьезно? Не розыгрыш? — поперхнулся академик.
— Нет же! Настоящий царь Петр, только молодой, семнадцатилетний… Хотите трубку дам?
— Уф-ф… Ну и ну! — сказал академик, наверно, в сторону, кому-то из сидящих в его кабинете. — Он предлагает поговорить с Петром Первым по телефону…
— Принципиально ничего невероятного тут нет, — услышал я голос Игоря Сергеевича, — общая теория регенерации это допускает…
— Давайте вашего Петра, — сказал мне академик.
Я показал Петьке, как надо держать трубку, и сам подставил ухо, чтобы слышать, что ему академик скажет.
— Алло, — осторожно произнес Петров, — это… м-м-м … Петр?
