крайне отрицательно к пьянству и вообще к вину. Мы сидели после проведённого вместе целого дня учебных занятий, отдыхали, пили чай и разговаривали… Борис не уставая нахваливал Джангула, говоря о том, что это главная опора народной власти во всей провинции Саманган… Боря вообще понял, что возможность лишний раз похвалить афганца вредной никогда не будет.
Молодой человек и два его ближайших помощника, которые пришли с ним, смущённо улыбались, держа в руках пиалы с чаем. Джангул, как всегда, молчал, а его глубокие глаза-озёра блестели на загорелом лице.
– Джангул так много своих друзей и близких потерял в этой войне, – сказал Борис, – поэтому он уже не может не воевать. В Афганистане много таких судеб…
– В Афганистане все такие, – вдруг сказал Джангул. – Судьбу можно предсказать, но невозможно изменить, хотя многие из моих соплеменников считают наоборот.
– Ничего себе, какие философские копания, – бросил реплику Инчаков.
– А ты как считаешь? – спросил я, обращаясь к Джангулу.
– А это уже выбирать тебе самому, – не моргая глядя мне в глаза, сказал афганец, – выбирать тебе: что ты хочешь? Знать, что с тобой произойдёт… Или изменить то, что будет?
– И вы считаете, что это возможно изменить? – Перешёл я, сам не ожидая этого, на «вы», задавая свой следующий вопрос.
И вдруг неожиданно и отчётливо я увидел в этих глазах пробежавшую череду печали и прожитых лет. Оказалось, и мы узнали это чуть позднее, что Джангулу столько же лет, сколько и мне. Мы с ним были одногодки! Оказалось, что и Борис по возрасту такой же, как я. А мы-то считали Джангула значительно моложе нас. Восточные мужчины, рождённые в горах, кажутся такими молодыми… А его внешняя застенчивость и почтительное отношение к любому человеку тоже не прибавляли ему годов…
Джангул был точно такого возраста, как мы с Борисом, и его военная жизнь по времени, опыту и продолжительности была такой же, как моя и Борина. Юра был чуть постарше нас, но это было совершенно не важно с точки зрения нашего вдруг возникшего разговора о жизни, смерти, войне и мире. Мы были одинаковые. У него это было, потому что война шла на его земле и в его стране, и это не было его профессией, а у нас – потому что это было далеко от нашего дома, но было нашей профессией и судьбой… А ещё потому, что я сидел, грубо говоря, в его доме и пытался учить его, как жить и воевать… Это мне надо было бы у него поучиться жизни и поспрашивать, что да как…
– Смерть может прийти к каждому, – тем не менее продолжал Джангул, – но сказать, что ты не допустил чьей-то гибели, ты не в состоянии… Да, я борюсь за то, чтобы никто из моих близких не погиб.
– Но, как бы ты ни жалел о погибшем, ты не в состоянии вернуть жизнь, – сказал Инчаков.
Джангул перевёл свои глаза-озёра на Юру и сказал:
– Жалость к умирающему направлена не на сочувствие к человеку, которого покидает жизнь, а к себе, осмысливающему бренность и краткость своего существования… А главное, ты не в состоянии остановить время. А в этом есть жалость…
Джангул вертел в руках пиалу, а мы не перебивали его и ждали продолжения.
– Кто-то захотел и забрал его жизнь, – заговорил опять мужчина, – а потом и твою, самую большую ценность, дарованную Аллахом… Твою жизнь! Я борюсь не против исламистов или кого-то ещё, – я воюю против несправедливости. Если я увижу несправедливость с вашей стороны, я буду воевать против вас…
Мы, удивлённые такой сложной оценкой и его вдруг возникшей прямотой, молчали, не зная, что сказать… Юра, как всегда, сориентировался первым и шуткой, и полусерьёзным тоном разрядил напряжение:
– Ну, против нас тогда невозможно тебе воевать, потому что мы всегда на стороне справедливости…
– Это очень хорошо, – продолжал узбек. – Важно научиться служить не личности и человеку, несущему идею, а правде и справедливости, стоящей выше любой идеи.
Мы опять замолчали, поражённые глубиной сказанного. Если у Бориса в его батальонах и ротах, а также в разведывательно-диверсионных группах таких философов много, то кто кому учитель и старший брат? Надо было бы ещё разобраться! «Да, недопустимо относиться к любому афганцу как к недалёкому и безграмотному человеку, – задумался я. – Может быть, из них далеко не все обучены грамоте, но то, что они все не просто механизмы для войны, а живые люди, пытающиеся найти свою правду жизни, это точно. Судя по мыслям и рассуждениям Джангула, каждый из них в своих исканиях дошёл до какой-то точки и осознанно выбрал свою дорогу…»
Мы знали, что многих молодых людей забирали в армию из кишлаков, не спрашивая их желаний. Типа, тебе положено служить и защищать Родину. Большинство из них безропотно шли и молча служили. Были для новобранцев от такой армейской жизни, конечно, и свои явные преимущества. Государство одевало, кормило и даже платило какие-то небольшие деньги. Кроме того, тебе давали оружие! И, научившись им пользоваться, молодой человек уже не выпускал его из рук всю жизнь… А вот что творилось в умах и душах всех и каждого из этих «бачей» [67], по большому счёту, нам было неведомо.
Потом, позднее, Юра Инчаков мне сказал. Он, видно, тоже после разговора с Джангулом много думал над его словами и над тем, что происходит в Афганистане:
– Настоящая война происходит не вокруг дороги Хайратон – Кабул или укрепрайонов исламистов и советских войск, а в душах этих людей. Вот туда бы отправить особый спецназ, который победил бы их сомнения. Ты знаешь, – говорил Юра мне, – что как только кто-то непонятный и незнакомый появляется в батальоне у Бориса, сразу… возникают случаи дезертирства. В головах большинства из них пока нет определённости понимания происходящего, и кто и чем заполнит это пространство – от этого и зависит результат победы в этой войне. Этих людей надо учить не стрелять, их надо учить жить…
– Ну, так огромное количество наших партийных советников этим и занимаются, – сказал тогда я.
– А ты знаешь, как это происходит? – стал рассказывать Юра. – Я в прошлой командировке на таких мероприятиях часто бывал… Приехали в какой-нибудь кишлак, назначили митинг за народную власть, собрали людей, раздали подарки и уехали, а о чём говорили, – никто не знает. Никто ничего не запомнил. Подарки запомнили, приезд запомнили, слова – нет… Знаешь почему? Слова пустые. Сказать нечего. С этими людьми простого разговора недостаточно. Здесь надо говорить о сути вещей и так говорить, чтобы верили… Вот и Боря говорит, что с ними
