И здесь тоже была бывшая дача Степана Ивановича Попова, в память открытия месторождений сибирского золота, названная "Алтаем". Умел Попов выбирать места для отдыха. На горе был обширный парк с бельведерами, беседками, ротондами, гротами, укромными полянами, статуями и фонтанами.
А внизу под горой — обширное и чистое озеро. К нему вела каменистая извилистая тропа, в ней вырублены ступени, рядом прилажены перильца. На обширных площадках можно отдохнуть во время подъема и спуска. С этих площадок удобно обозревать окрестности.
После смерти Степана Ивановича парк несколько пришел в запустение, но все же еще был весьма хорош. Именно сюда направилась вереница карет в одно воскресное утро. Ехали в первой карете Лерхе и Шершпинский, за ними — все те же господа, что были на древне-гречеческой пирушке. Только девицы, на сей раз, были иные.
На этот раз губернаторский отдых было решено устроить здесь, вблизи города, потому, что к Басандайке он стал испытывать отвращение. Он так и заявил своему полицмейстеру:
— На Басандайку больше не поедем! Покойный окружил себя орлами и приведениями. Колокола там звонят, и орлы бросаются. Бог с ним, пусть спит Степан Иванович в своем приюте. Подыщите другое приятное местечко. И девиц других, не из борделей, знаете, что-нибудь этакое, первозданное!
— Может быть, Оленеву? — опрометчиво спросил Шершпинский.
Герман Густавович насупился:
— Как это вы так строите свои тайны, что слухи тотчас разносятся по городу? Говорят, какое-то письмо в Омск отправлено. Гласные шумят, Акулов этот, черт бы его побрал!
— Это в обычаях черни выдумывать всякое про столпов общества! — солидно сказал Шершпинский. — Но я могу доложить, что мы приняли исчерпывающие меры. Подосланный из Омска агент попался на карманной краже: спер часы у местного бакенщика. Публика выместила на нем свой гнев. А Верочкину опекуншу, мадам Ронне мы убедительно обвинили в связи с фальшивомонетчиками и польскими бунтарями. Ей не выбраться теперь из острога. Томские модницы теперь надолго останутся без французских шляп! — хохотнул Шершпинский.
— По нашим сведениям, Верочка никому, кроме этой проклятой француженки, ничего не говорила. В гимназическом пансионате все спокойно, с директрисой мы позанимались.
Правда, есть еще заковыка. К нам переведен один правдоискатель из Кузнецка. Ссыльный, по фамилии Берви-Флеровский. Лазит по всяким грязным лачугам, выспрашивает. Рабочий вопрос изучает. Но я нагоню на него такого страха, что он быстро про свои исследования забудет.
— Я слышал об этом прохвосте! — воскликнул губернатор, — Не дай Бог, если он узнает про Верочку. У него связи с писаками всех мастей. Старайтесь его изолировать. Вы это заварили, вы и расхлебывайте!
— Вам не о чем беспокоиться. Нет, никаких доказательств. Ничего нет. И не было. В этой баталии нами одержана полная победа! Будем развлекаться!
Кортеж в эту минуту подъехал к обширному парку.
Из карет выпорхнули девицы, и опять их было восемь. Этих Шершпинский набрал в пересыльном тюремном замке. Выбрал самых молодых и красивых, готовых принять участие в праздничном действе. за хорошее угощение.
В каторгу они попали по самым разным причинам, кто за убийство из ревности, кто за поджог, кто за подлог. Были это и мещанки, и крестьянки, много уже повидавие в жизни. К назначенному дню им были сшиты приличные костюмы. Девицам терять было нечего, из тюремных казематов попасть даже к черту в зубы и то приятно. Почему не повеселиться?
Мужчины и женщины прошли в павильоны, где лакеи приготовили для них уже маскарадные костюмы.
Через какое-то время странная процессия спускалась по крутой тропинке к озеру. Впереди шел в тюрбане и халате, с кривой саблей за поясом, турецкий паша. Его изображал Шершпинский. В турецких одеждах щеголяли безносый Пахом, негр Махамба и китаец Ван Бэй.
Герман Густавович был в костюме русского адмирала, другие мужчины были его матросами. Девицы изображали турчанок, они были в паранджах и шальварах. Несколько кучеров были наряжены "турками".
На озере был заранее подготовлены плоты. Один из них изображал турецкий корабль, а другой — российский.
Плоты двинулись навстречу друг другу, человек со многими фамилиями поднес к губам рупор, и прокричал громогласно:
— Сегодня двадцать шестое июня, и сейчас произойдет Чесменская битва!
Ура!
И тотчас в "турков" полетели полные опилками подушки, как бы ядра такие. " Турки" вздымали вверх руки, кричали на разные голоса:
— Вай, алла!
Плоты сблизились, пошли в ход багры. Теперь уже славные российские моряки сшибали в воду "турков" и "турчанок" тяжелыми ядрами, то бишь — набитыми опилками мешками. Усатый турецкий паша, сразу же, как только свалился в воду, поймал там одну из "турчанок". Она была ниже своего повелителя, поэтому из воды торчала лишь её милая головка.
Веселое барахтанье в теплой и прозрачной воде кончилось тем, что "турецкая армия" отступила в прибрежные тальники, там её настигли "россияне" дабы окончательно закрепить свою победу.
А в этот самый момент в полуразвалившейся ротонде на холме Амалия фон Гильзен наводила на "поле битвы" свою мощную подзорную трубу.
— Мерзавцы! Негодяи! — ругалась она. — Исчадья ада! — Всё равно я дознаюсь, куда вы дели моего несчастного кузена! О-о! Какой разврат, какой разврат! Раз-раз-раз-врат!
И тут на горе что-то резко треснуло, и вверх полетели огненные колесницы, вертящиеся шары и квадраты, они лопались, рождая в свою очередь множество новых шаров, которые тоже взрывались, и все светились разным цветом. То из под одних кустов, то из под других вылетали огненные стрелы, змеи, спирали, извивались, вертелись.
И в рупор было объявлено, что это праздничный фейерверк, а победителей и побежденных в павильоне наверху ждет торжественный обед.
Раскрасневшиеся, взлохмаченные, мокрые, в растерзанных одеждах, взбирались участники битвы к месту пиршества. Их ждало еще немало развлечений.
А рядом, в татарском предместье на островерхом минарете заунывно и жалобно пел муэдзин, собирая правоверных на вечернюю молитву.
За Томью над Темурчинским бором догорал закат.
После того, что с ней произошло в гостинице, Верочка Оленева была задумчива, сторонилась подруг. Оставаясь одна, взглядывала в зеркало, и рассуждала сама с собой:
— Как? Я все та же? Ничего не изменилось в моем лице? Или же каждому сразу теперь заметно, какая я стала? Подруги будут презирать меня. Или нет? А может, никто ничего не знает, мне только мерещится это? И так некстати, полиция почему-то забрала мадам Ронне. Посоветоваться не с кем. Сказали, будто мадам Ронне хранила запрещенную литературу.
Верочка пыталась узнать о судьбе своей опекунши, но в полиции ей велели вернуться в пансионат. Сказали, дескать, всё, что надо, сообщат директрисе.
Директрису тайно вызывал в полицию Роман Станиславович. Он пояснил, что воспитанница пансиона Верочка Оленева требует к себе особенно бережного отношения. У неё, как известно, погиб отец, нет матери. Недавно выяснилось, что француженка мадам Сесилия Ронне, опекавшая Верочку, отъявленная негодяйка. Эта Ронне втайне развратничала, была связана с бунтовщиками и бандитами, она, несомненно, оказала дурное влияние на девочку.
Госпожа Фризель, сказала полицмейстеру, что, да, она заметила угнетенное состояние Верочки, которая прежде всегда была весела. И до неё дошло, что у Верочки было некое странное свидание в гостинице с каким-то художником.
— Я уж не знаю, не окажет ли Верочка теперь плохое влияние на других воспитанниц пансионата? — заключила Фризель.
— Художника мы уже арестовали! — сообщил полицмейстер, — но девочке лучше не напоминать об этом случае. Это всё дурное влияние француженки. Но теперь оно будет исключено.
Я к вам подошлю очень известного Петербургского специалиста по болезням души, Монтевистку Полину. Бог не дал ей женского счастья, её наружность отталкивает, она урод с детства, но она изумительно умеет внушать людям умиротворение и покой. Она может сделать так, что Верочка забудет всё плохое, что с ней было, и будет помнить только всё хорошее. Это будет прекрасно! Неправда ли? И покой, и порядок вашего замечательного пансиона останется прежним.
— Что вы говорите, Роман Станиславович, неужто бывают такие способности внушения?
— Полина приедет к вам, и вы во всём убедитесь сами, дорогая Фелиция Вениаминовна.
На другой день госпожа Фризель приняла у себя горбунью. Директриса удивилась глубине огромных глаз уродки. Соболиные брови карлицы подчеркивали живость прекрасных глаз. Если бы не горбы, и не преждевременные сединки в черных прядях, и не землистый цвет лица!
Горбунья была одета по самой последней моде, и духи её были тончайшими, изысканными. Украшений было немного, но брильянтовые серьги, и изумительной работы колье, придавали ей особенный шарм. По всему было видно, что это птица высокого полета. Да недаром же жила она в полицмейстерском доме!
