Потом вдруг резкий удар по барабанным перепонкам, странная вибрация по всему телу и — ужасающая тишина…
Ничего не слышно.
Что это?
Глаза не открывались. Тишина звенела.
Пастух потряс головой. Тихо. Щелкнул пальцами — слышно. Значит, не оглох. Куча тряпья зашевелилась — Пастух еле успел отпрянуть. Откинулся люк, и из него полезли люди с автоматами…
Пастух обернулся — в развороченную дверь бункера еле успели вбежать Муха, Трубач и Билл. А следом за ними тоже рвались талибы…
Все, это конец, добегались, их заманили в ловушку и теперь перебьют, как куропаток.
Лампа! Эта чертова керосиновая лампа. Хоть небольшой, но свет, а им свет ни к чему. Они уже успели привыкнуть к темноте, воевать по запаху.
Пастух вскинул автомат — лампа разлетелась, облила керосином нескольких нападавших, они вспыхнули, заметались по бункеру. Их добили свои же.
И вновь стало темно. И снова Пастух шел по запаху.
В этой черной кутерьме он успевал отличать своих от чужих. Он уложил пятерых или шестерых, но пули летели все гуще, клинки свистели все ближе.
— Билл! Трубач! Муха! Спиной к спине! — крикнул Пастух.
Они тут же оказались рядом.
Встали спиной к спине и теперь махали штыками и отстреливались уже без разбору.
Под ногами было скользко от пролитой чужой и своей крови.
Трубач только злобно хрипел.
Муха при каждом ударе резко выдыхал.
Билл рубил молча. Только иногда шептал: «О, мой бог».
Это было отчаяние. Это была последняя схватка.
— Кто выживет… — начал Пастух.
— Молчи, командир! — просипел Трубач. — Береги силы.
— Не надо о грустном, — бодрился Муха.
— О! Мой бог!
Четырехствольное, четырехштыковое, восьмирукое орудие мести крошило врагов на все четыре стороны.
Но уже присел на колено Муха, его ранили в ногу.
Уже выронил автомат Билл.
Уже кончились патроны у Трубача.
Уже Пастух чуял зловонное дыхание талибов перед собой.
— Ребята! Черт вас дери! Я вас люблю! — закричал Муха.
— И я! — выдохнул Трубач.
— Я тоже! — сказал Пастух.
— О мой бог, и я вас люблю!
Они уже все стояли на коленях. Уже отбивались машинально, уже вспоминали то, что человек должен вспомнить перед смертью.
..И вдруг загремело где-то в стороне. Раз, другой, третий. Куда-то отлетели черные люди, бросились в сторону, потом метнулись назад.
Пастух успел выхватить из коченеющих рук талиба автомат и пустить несколько очередей вслед убегающим.
И Муха застрочил. И Трубач кинул гранату, которую тоже успел найти у мертвого.
— Американцы! Наши! О черт! — закричал Билл. Талибы бросились в развороченную дверь.
Пастух перекатился к люку, запустил туда две гранаты.
— Своих не перебей, Пастух!
Нет, не послышалось. Док! Артист!
— Вы откуда взялись?
— Повстречали несколько талибов, пришлось отбиваться… А вы, торопыги, не могли нас подождать!
Пастух бросился за талибами, но пробраться через кучи мертвых тел не успел.
Выстрелы разом смолкли.
Из развороченной двери показался слабый свет.
— Русский, не стреляй! — закричал кто-то из грота. — Русский, не стреляй!
Показался белый платок на дуле автомата.
— Русский, говорить!
— Прекратить стрельбу! — скомандовал Пастух. — Они сдаются.
— Ты что?! — закричал Трубач. — Хороший талиб — мертвый талиб!
— Отставить!
И в дверь:
— Заходи с поднятыми руками. Они вошли гуськом. Человек сорок.
Впереди шел, держа в руках белую тряпку, седой старик.
— Русский, говорить.
Ну ясно, бывший моджахед. Помнит еще русских.
— И куда мы их денем? — все горячился Трубач.
— Американцам оставим. Пусть хвастают.
— Иди сюда! — подманил пальцем старика Пастух. Тот отделился от толпы и пошел, перешагивая через трупы к солдатам.
Билл включил свою чудо-лампочку. И в этот момент Пастух увидел…
— Ложись! — крикнул он. — Ложись!
Старик бросил платок, соединил руки и разлетелся на куски.
Вашингтон
15 июля 1986 года, 11.11
И это люди? Разве их можно так называть? Ну и рожи!
Так, хватит, если ты здесь с ними, значит, сама такая же. Так что засунь подальше свои оскорбленные чувства и научись смотреть без отвращения на всех этих красавчиков, истекающих слюной и бессмысленно тычущих пальцами в потолок.
Впрочем, когда она преподавала химию, лица некоторых ее учеников имели определенное сходство с теми, кого ей приходится лицезреть теперь.
На последнем осмотре врач не сказал ничего утешительного. Мол, о выписке речь вести еще рано, лечиться надо, нервы приводить в порядок…
Докатилась ты, Соня, — душевнобольная среди душевнобольных. М-да, успокаивает только то, что дурдом в принципе тоже опыт. Причем бесценный.
Вот, например, сейчас так называемые занятия живописью. Двадцать пять мужчин и женщин — или, скорее, существа, именуемые так в историях болезни, — сидят, раскачиваясь в такт неведомой внутренней мелодии, перед листами бумаги и вяло чирикают или водят кистями с акварелью. В глазах — полная бессмыслица, все в одинаковых больничных пижамах, впереди еще целая череда точно таких же дней.
Надо ж такому случиться! Мало было ей бед в предыдущей жизни, так еще психушка на голову свалилась!
А вот и мистер Томсон, наш дорогой доктор. Здравствуй, здравствуй, дорогуша…
Вслух приветствовать доктора Соня не стала. Со времени последнего осмотра они стойко играли в молчанку. Это была своеобразная форма протеста: мол, не хотите идти мне навстречу, будем показывать характер. А он у нас есть, еще какой!
Мистер Томсон явно направлялся к ней, так что Соне пришлось быстро изобразить тотальное равнодушие ко всему на свете.
— Ну что, мисс? Как дела?
Соне очень хотелось ответить какой-нибудь русской грубостью, но, не найдя английского эквивалента, она предпочла промолчать, тем более что это вполне вписывалось в выбранную линию поведения.
— В последнее время вы какая-то неразговорчивая… Ничего не хотите мне рассказать?
Соня не удостоила доктора даже взглядом.
— Вы ошибаетесь, если думаете, что такая тактика вам поможет. Если вы уже здесь, то нужно лечиться. Вы же умная женщина и понимаете, наверное…
Тут Соня не выдержала:
— Хватит разговаривать со мной как с умственно отсталой!
— Вот вы и заговорили!
— Идите к черту! — Соня демонстративно отвернулась.
— Зачем же так грубо?! Как ваши занятия живописью? Он взглянул на лежащий перед ней лист бумаги, явно ожидая увидеть там девственную чистоту. У доктора был повод так думать, потому что она саботировала все способы проведения досуга, предлагаемые, а скорее, навязываемые в больнице. Но в данном конкретном случае мистер Томсон ошибался — его глазам предстала неровная окружность, испещренная внутри кривыми черными линиями.
— Когда вы это нарисовали?
— Я не рисовала!
— А кто же тогда это сделал?
— Сделала, конечно, я, просто к рисунку это не имеет ни малейшего отношения.
— М-м… Тогда к чему? — Доктор заметно оживился и даже нервно подпрыгнул на стуле.
Затронут был больной вопрос, что в принципе в дурдоме скорее норма, чем исключение. Но тут надо пояснить, что Томсон, при всей своей видимой практичности и редкой для человека его профессии психической устойчивости, был не лишен некоторых, деликатно выражаясь, особенностей. У него была теория… Нет, лучше сказать — Теория, именно так, с большой буквы, ибо доктор считал, что нашел средство, действенное практически при всех не только психических, но и физических недугах. Теория была, в общем, безобидной и даже довольно забавной, если не принимать в расчет тот факт, что у самого доктора на этой почве медленно, но верно развивалась самая настоящая мания величия.
Итак, он, отчасти справедливо, полагал, что лучшим лечением психических расстройств является творчество, не учитывая при этом, что оно само по себе может стать причиной неврозов и психозов. Однако, как таковой, этот подход был не слишком оригинален: практически в любой психиатрической клинике больные, не упакованные в смирительную рубашку, лепят, рисуют или самовыражаются каким-либо иным способом. Это нормально. Оригинальность «теории Томсона» — так сам доктор в самых смелых своих мечтах величал свое изобретение, воображая эту формулировку на страницах учебников психиатрии, — была бесспорной: он пробуждал творческие задатки того или иного пациента, убеждая его в том, что он Леонардо, Моцарт или даже, допустим, Шварценеггер, в зависимости от сферы деятельности, к которой пациент выражал наибольшую склонность. При этом доктору было не лень, например, читать нескончаемые листки, испещренные каракулями новоиспеченных гениев. Хуже всего ему приходилось, когда писатель тяготел к крупным формам и к тому же оказывался плодовит; выдерживать каждые две недели по тому романа-эпопеи было непросто. В душе доктор Томсон предпочитал поэзию.
