Ознакомительная версия.
Три ириса пролежали на могиле до вечера. И вскоре цветки один за другим утащил ветер.
* * *
Он потерял cто двадцать минут бесценного времени. Куда ехать? Мысли двигались только в одном направлении – Лебедев. Ну не может, не может никто больше взять картину! Слова капитана подтверждали правильность хода его мыслей. Все похоже на дело рук Лебедевых прислужников. В тех двух, что встретили его у Большого, безошибочно угадывались пенсионеры от Конторы. Ближе к закату карьеры сотрудники госбезопасности любят обращаться в советников по вопросам безопасности тех, кого на подъеме карьеры давили как кроликов. И вели эти пенсионеры Голландца по Москве профессионально – не придерешься. Не к кому. И не к чему. Ни картины, ни пенсионеров.
Телефон подал голос и завертелся на пассажирском сиденье. Соня?
Он схватил трубку и в запале выдохнул:
– Да?
– Как дела, оформитель?
Не веря своему уху, Голландец посмотрел на экран. На нем высветились какие-то цифры, он впервые видел их сочетание, но голос узнал сразу. Этот вальяжно-мычащий, как у начальников районных ГИБДД, голос принадлежал сотруднику военкомата – поздней любви Сониной мамы. Мерцающему мужу, как окрестил его после первого же знакомства, догадавшись, что к чему, Голландец.
– Вот те раз. Здравствуйте. Так неожиданно.
В трубке отчетливо чувствовался запах перегара. Перед тем как позвонить, подполковник хорошо заправился. И чувствовал себя поэтому так же уверенно, как в квартире, в которую Голландец с Соней иногда прибывали на званые обеды.
– Ты где едешь?
– А почему вы решили, что я еду?
– Не пудри мне мозги. Кафе на Ленинградском знаешь?
Он произнес это таким голосом, что можно было смело заподозрить в подполковнике завсегдатая ночных клубов.
– Вы Ленинградский хорошо представляете? – спросил Голландец.
– А что?
– Ничего. Вы что хотели-то? Я сейчас немного занят.
– Подождет твоя занятость. Приезжай в кафе на Ленинградский. Сейчас. Это тебе нужно, а не мне, – и отключился.
«Не может быть…» – вяло тянулось в голове Голландца. Было трудно поверить, что этот человек имеет какое-то отношение к «Ирисам». Ожидать от подполковника можно было чего угодно, но только не причастности к картине. Голландец рассеянно хмыкнул. Хорошо хоть название кафе успел сообщить, перед тем как кнопку нажать.
И вдруг под сердце, если оно у Голландца было, заползла отвратительная липкая тревога. Он нажал на телефоне кнопку вызова дважды.
– Что? – словно разговор и не прерывался, бросил военком.
– Картина у тебя?
Долгое молчание могло свидетельствовать о многом. Что подполковник наливает. Что слушает инструкции. Или обдумывает ответ, хотя непонятно, что тут обдумывать. Или «да», или «нет».
– Я спрашиваю на тот случай, если ты уснул, – картина у тебя?
– Ты чего хамишь, щенок?.. Ты кому тыкаешь? Я тебя в порошок, если захочу… Ты в тот дом ни шагу больше!..
– Хорошо, хорошо… Простите, я просто занервничал и забылся…
– По морде дам и…
– Я прошу прощения. Мне нужно думать, с кем разговариваю… Через четверть часа буду. – Голландец прикинул и добавил: – Через пятнадцать минут.
«Картина у него. Он слишком долго думал. Но один ли?»
Голландец ехал в среднем ряду, и мысли его после небольшого потрясения выстраивались в ровные ряды. Лебедеву нужны «Ирисы». Он уже достаточно безумен, чтобы отдать приказ лишать жизни всех, кто связан с этим делом. Но для того, чтобы ликвидировать Голландца, не нужно использовать военкома. Если только Лебедев не решил убить двух зайцев одним выстрелом и в одном месте.
«Но это хлопотно. То, что мерцающего мужа они впрягли в дело поиска картины, – это уже ясно. Не сам же он додумался этим заняться».
Выезжая на Ленинградский, Голландец рассуждал уже так:
«Безумный Лебедев вслед за мной отправляет своих людей. Он боится, что я найду картину, но не верну. Потом что-то случилось, и он уже уверен в том, что «Ирисы» у меня. Так где же я все-таки наследил?.. В этой уверенности он направляет ко мне двоих дуболомов с задачей изъять картину, а меня пришить. Иначе зачем ножи?.. Параллельно меня обхаживает капитан. Метод двойного контроля. Но капитан сплоховал, сплоховали и дуболомы. Нужно снова искать ко мне дорогу. И пенсионеры быстро вычисляют мерцающего мужа… Чем они его взяли – неизвестно, скорее всего деньгами…»
На этом его рассуждения закончились. Как только он дошел до финала, Голландец понял, что картина у подполковника. Только Лебедев об этом еще не знает. Значит, холст из «Фокуса» у дома Храмова вынимали не люди Лебедева. Холст вынул по их заданию этот старый пень. И сейчас, не имея даже на молекулярном уровне представления, с чем связался, с кем и чего это может ему стоить, он решил поторговаться. Кажется, это называется двойной игрой. Представление о цене полотна у него смутное, он описал бы цену так, спроси его кто-нибудь об этом – «очень дорого». А сколько дорого – десять тысяч долларов, сто или миллион, – это ему нужно уточнять.
Еще сутки назад, сидя перед «Ирисами» в мастерской, Голландец прикидывал и так, и эдак, судил, рядил, листал сводки торгов и справочники Сотбис и Кристи и в конце концов пришел к выводу, что ближе к оценке картины был все-таки Жданов. Картина могла быть выставлена в Лондоне с начальной ценой в восемьдесят пять – девяносто миллионов фунтов. А вот за сколько ее купят потом, когда впервые взлетит над столом молоток… Этого предугадать он не мог. Видел бы Голландец будущее, поволок бы капитана в подвал вместе с холстом.
Так что подполковник рассчитывает получить с него какие-то деньги. Если так, то он и близко не стоит рядом с истиной.
Но неужели «Ирисы» у него? Предположение было настолько фантастическим, что Голландец даже рассмеялся. Как же все-таки неисповедимы пути господни… И почему не проходит эта отвратительная тревога в груди?..
Ведь он все разложил по полочкам, все просчитал. Почему тревога не уходит?..
Он уже подъезжал к кафе. Уже видел название и высматривал место для парковки. Думал, как ставить машину, чтобы обеспечить себе мгновенное исчезновение.
Десять минут назад он бросил «Фокус» за квартал от входа и пришел пешком. Разглядывал, посасывая леденец, столик, пытался проследить взгляды подполковника, изучал места, куда они были направлены. Сквозь стекло ему было видно каждое движение мерцающего мужа. Но ничего, ни движение губ, ни моргание, ни движение плеч не указывали на то, что он в кафе со спутниками. Подполковник в течение семи минут добросовестно складывал о себе мнение как о человеке, который на важные встречи приходит в одиночку. Если бы его вели и он находился сейчас под контролем и не знал этого, то не он, а другие выдали бы свое присутствие. Подполковник мог не смотреть на тех, с кем пришел. Но они не могли не глядеть на него. Закон Мэрфи. Если у Мэрфи вообще есть такой закон. Должен быть.
Он вернулся к машине и теперь подъезжал к кафе.
И вдруг его словно отшвырнуло от руля на спинку. Неведомая сила ударила по педали тормоза, и Голландец качнулся вперед, едва не ударившись лбом о рулевое колесо. Он оглянулся бы непременно, чтобы увидеть, кто ударил «Фокус» сзади, если бы не был уверен, что аварии нет. Змея в груди свернулась в тугую пружину и резко развернулась.
Вывернув до отказа руль, он вдавил педаль газа в пол. Развернулся на месте, оставив на асфальте две полосы, и помчался мимо кафе по Ленинградскому проспекту.
Губы сохли, словно он гнал кабриолет по автостраде. Он облизывал их, судорожно морщась, когда на пути возникали светофоры. Он ехал бы и на красный, если бы оказывался у светофоров первым…
У подъезда «Фокус» развернуло из-за резкого торможения, Голландец выскочил из салона и даже забыл захлопнуть дверцу.
«Ну, быстрее, быстрее…» – твердил он в кабине лифта.
Когда двери распахнулись, он поднял руку, чтобы нажать на кнопку звонка, но тут же медленно опустил ее, когда стало ясно, что дверь прикрыта, но не заперта.
Он вошел в прихожую и среди череды знакомых запахов уловил один чужой. В его квартире сейчас не было ни одного живого чужого существа, он знал это, он чувствовал. Но был запах, и запах уверял, что чужой здесь побывал.
– Соня, – негромко позвал он.
Звенящая тишина оглушила его. Так тихо в квартире не было даже тогда, когда Соня уходила на работу.
Соня!
Он прошел в коридор и шагнул в гостиную.
То, во что она превратилась, лежало посреди комнаты.
Он опустился сначала на колени, а потом на локти.
– Соня…
Голландец, стоя на четвереньках и опираясь на локти, поднял свои ладони и вгляделся в них. Они дрожали, словно ничего не весили и трепетали на ветру.
Он простоял так, разглядывая лицо девушки, долго, неимоверно долго. Глубокий, протяжный вой вырывался из него, но глох за стиснутыми зубами и превращался в мычание.
Сколько он потом просидел на полу, подняв лицо и закрыв глаза? Он мог бы сказать, что сутки. А потом передумать и ответить, что минуту. Он потерял возможность ощущать время. Он чувствовал только скорость и расстояние. Его несло, кружило по комнате, и в конце концов, не выдержав этой сумасшедшей гонки, он завалился на бок.
Ознакомительная версия.
