Ознакомительная версия.
– Ну-у… Кхм… Не торопись. Всего пара вопросов. Кто тебе велел взять картину?
– Евгений… Борисович… – Военком лег на землю так осторожно, словно боялся расплескать рюмку водки. – Сказал, что ты ворочаешь тяжелыми бабками… Что придуриваешься под оформителя… И что ты украл у него вещь… Если верну, то…
– Что?
– Если верну, он выложит пятерик зеленых…
– Выложил?
– Авансом, сразу…
– Что ж ты, нехороший человек, вещь ему не отдал?
Военком закряхтел от боли. Он искал удобную позу, чтобы лезвие не саднило внутри.
– Я спросил тебя, – напомнил Голландец. – Каждый раз, когда ты будешь мне врать, я буду бить по ножу. Вот так, – и он, легко взмахнув рукой, коснулся рукоятки.
Заорав и побагровев всем лицом, подполковник стиснул зубы и превратил крик в низкий, глухой вой.
– Почему не отдал?
– Я знал, что ты дашь больше…
– Вот видишь… Как с тобой дела иметь можно? – и Голландец зловеще ухмыльнулся. – А сейчас хотя бы понимаешь, что ошибся?
Не дождавшись ответа, Голландец хлопнул ладошкой по ножу.
– Да!..
– Ясно… С этим разобрались… А почему люди Лебедева картину не забрали сразу, как ты ее из моей машины стянул?
– Я не знаю никакого Лебедева.
– Евгений Борисович. Лебедев.
Военком облизал губы. Он чувствовал непреодолимое желание вынуть нож из раны. Всего-то обожжет. Но человек, который умеет так втыкать нож, сказал, что это опасно… Чему верить? Ощущениям или словам? Никакой он не художник…
– Я ушел от них…
– То есть как, простите, ушел? – искренне удивился Голландец. – Как они позволили тебе это сделать?
– Они ждали за углом, а я забрал картину и пошел не к ним, а за стройку. Перелез через ограду… Вези в больницу!.. – Он кашлянул, и лезвие что-то затронуло внутри. Военком побледнел, как саван.
– Не шевелись. Желудочек распорет, тогда все. И куда ты направился с картиной?
– В кафе…
Голландец снова шлепнул по ножу. Лезвие пробило еще полсантиметра военкомовского тела. Подполковник повалился на спину, будто сбитый лошадью.
– Зачем?
– К тебе… К тебе сначала поехал, сука…
– Так. И что ты там делал? – Голландец с треском вырвал несколько стеблей из земли, выбрал одну травинку и сунул в зубы. – Чем ты там занимался?
– Эта шлюшка… Она захотела меня… Я видел по ее глазам.
Голландец слушал и грыз.
– Я видел, каким желанием она горит, шлюшка… И я повалил ее на пол…
– Меня и убивать не нужно, верно? Перехватить, завести в кафе. Получить бабки и отвалить. Я возвращаюсь домой, и меня закрывают. А кого же еще? Особых заслуг перед родиной у меня нет. – Голландец подумал и, вынимая из коробочки леденец, пробормотал: – Одно только невнятное прошлое… Ну что, посмотрим, что ты тут таскаешь…
Он дотянулся до рулона, освободил холст от газеты. Аккуратно, чтобы не повредить, развернул на траве. Полотно стоимостью в сто миллионов долларов, которое берут руками в белых перчатках, лежало на земле Тропаревского парка, и свет стоявшего неподалеку фонаря освещал ирисы.
– Тебе нравится?
– Да… – Военком поднялся и потянулся к картине, словно собирался отнять ее силой.
– Тебя оно тоже завораживает? Чем? Скажи, чем?
– Я не знаю… – И подполковник покачал головой. – Отвези меня в больницу…
– Наверное, и тебя об этом недавно просили… Умоляли… Просили не делать этого…
– Это шлюха, парень! Их всех надо пользовать, понимаешь?! Она ничем не лучше других!
– Но ты отказал в этой малости. Ты убил. Люто.
Проглотив сладкую ароматную слюну, эксперт поднялся на ноги и посмотрел в небо, туда, где сходились кронами деревья в почерневшем небе.
– Ты даже не представляешь, что я сейчас с тобой сделаю… Ты даже не представляешь…
Он зажмурился, словно после того, как втянул в себя запах только что срезанной розы, и бесшумно выдохнул. Опустил голову и убийственным взглядом посмотрел на военкома…
Сен-Реми, 1889 год…
– Вы несли слово божье, находясь в бреду, – услышал Винсент, когда прошло достаточно времени, чтобы понять, где он находится.
Художник находился в своей комнате, укрытый одеялом, под головой деревянным поленом лежала подушка. Замерший в убогом помещении свет был безлик, как все мертвое. Но его было достаточно, чтобы осветить лицо и одежды стоящего рядом с кроватью пастора. Напрягшись и едва не растеряв только что собранные силы, Винсент вспомнил, что когда-то видел его… Он видел его, но при каких обстоятельствах?..
– Я не могу вспомнить вас, падре…
Священник положил ему на лоб ладонь, и Винсент закрыл глаза.
– Несколько часов назад умирал человек. Вы читали сначала молитву, а потом, в забытьи, несли ему проповедь. – Убрав ладонь, пастор погладил щеку Винсента. – Вы знаете слово божье?
К Винсенту вернулась память. Видимо, приступ был серьезен. До сих пор Ван Гог, приходя в себя, не тратил так много времени, чтобы отыскать самого себя. Винсент вспомнил Анатоля.
– Что с ним?
– С разбившим голову человеком? – уточнил пастор. – Его увезли в больницу Арля. Доктор, который забирал его, сказал, что присутствовал при чуде. Через сломанные кости черепа был виден мозг несчастного, и врач все то время, что собирался перенести его в карету, твердил о том, что вот-вот явится смерть. Но она не являлась. Своей рукой и молитвой вы прогнали ее прочь. Поэтому я спрашиваю вас и хочу дождаться ответа, если у вас достаточно сил, чтобы его дать, – вы имеете отношение к слову божьему?
– Я проповедник… – прошептал Винсент. – Я должен был получить сан священника, как и отец мой, но нежелание быть к богу ближе, чем есть, увело меня от церкви… Я блестяще провалил экзамен в церковной школе. Через полгода мне разрешили проповедовать в Малом Ваме…
– И что потом, Винсент?
– А потом я оставил проповедь и стал сумасшедшим. Поверьте, святой отец, это менее ответственная должность… Тоже всегда преисполнен благодати, но ею ни с кем нет нужды делиться. Поскольку рядом всегда те, кто ею преисполнен с избытком. – Скосив взгляд, Винсент с трудом проговорил: – Эй, не придет ли кому в голову предложить священнику стул?
– Не стоит заботы, – успокоил его пастор, усаживаясь тем не менее на принесенный Жювом деревянный табурет. Теперь, когда спина священника отгородила Винсента от всех, он почувствовал себя в комнате для исповеди. – В вас присутствует сила божья, Винсент. Как вы оказались здесь?
– Я вижу мир иначе, чем окружающие меня более разумные существа. И миру это несоответствие не по душе. Миру удобнее, чтобы все смотрели на него одинаково. Так у него не возникает потребность тратить силы на свое совершенство. Необходимость становиться лучше всегда связана с заботами, не так ли, падре?
Несколько минут они молчали.
– Я скоро уйду, падре, – сказал вдруг Винсент. – Я вижу это. – Он устало улыбнулся. – Но сначала несколько месяцев бесполезных хлопот…
Священник осторожно дотянулся рукой до лба Ван Гога и убрал лежавшую на переносице рыжую, слипшуюся от пота и оттого казавшуюся почти медного цвета прядь волос.
– Что будет дальше? Что будет завтра, послезавтра?
Винсент поднялся на кровати, спустил ноги и посмотрел на священника.
– Вопреки ожиданиям доктора Пейрона мне не станет лучше. Приступы сумасшествия обессилят меня и окончательно утвердят в мысли о бесполезности существования. Тео пригласит меня к себе, в Париж, и некоторое время я буду жить в его доме. – Посмотрев куда-то вверх, в заляпанный потолок, Винсент мягко улыбнулся. – У него такой милый малыш… Видели бы вы его, пастор… Это ангел во плоти. Но и это не поможет мне вернуть разум. Я начну таять, как снег под солнцем.
– Не всякое солнце топит снег.
– Это солнце растопит даже камень. Меня перевезут к доктору Гаше в Овер-сюр-Уаз. Одновременно с этим Тео лишится работы. И теперь те сто пятьдесят франков, что брат ежемесячно присылал мне, он будет отрывать от сына своего, Винсента. Отрывая от одного, он будет отдавать другому… Но глупо класть себе в рот кусок, вынутый изо рта своего ближнего, не правда ли, пастор?.. Глупо и несправедливо… Мои картины по-прежнему никому не нужны. Тео меня не бросит. А страдать будет ангел… Только этой мыслью я и жил последние свои дни. Двадцать седьмого июля я возьму из ящика стола доктора Гаше револьвер, уйду в поле и выстрелю в человека, который тяготил этот мир.
– Как часто вы говорите о себе от лица другого человека?
– Только когда мне кажется, что это происходит не со мной.
В комнате повисла густая тишина. Пастор, Жюв и несколько больных, глядя на Винсента, не хотели ее нарушать.
– О чем вы будете думать, уходя? – неожиданно для всех поинтересовался пастор.
– Не знаю. Наверное, о том, что где-то там, далеко, за линией жизни на моей ладони, я буду любим и счастлив. – Ван Гог соскочил с кровати и стал вытаскивать из-под нее свой ящик. – А сейчас, простите, меня ждут мои краски…
Ознакомительная версия.
