Он не мог по-настоящему противостоять умелому и хладнокровному бойцу, и мне оставалось только выбрать способ, которым я его убью. А перед этим я скажу ему кое-что. Мне надоело ходить кругами, и я, выпрямившись, быстро отошел от центра на несколько шагов. По толпе пронесся вздох разочарования, и раздались презрительные возгласы. Но я знал, что делаю.
Этот идиот, увидев, что может спокойно взять нож, рванулся и от жадности схватил их оба. В руках умелого бойца - для меня это было бы равнозначно смертному приговору. Когда перед тобой, сверкая, плетут свой узор два отточенных лезвия, которые направляет опытный воин, надеяться почти не на что. А этот урка и с одним-то ножом не умел обращаться по-настоящему.
Сначала он обрадовался и, выставив оба клинка перед собой, пошел на меня. Потом, поняв, что не знает, что с ними делать, остановился. И, когда до него все-таки доперло, он отшвырнул один из ножей в толпу. Кому-то там попало, и раздались таджикские ругательства.
Наконец он решился и с воплем бросился на меня, целя ножом, зажатым в выставленной вперед руке, мне в живот. Придумать что-нибудь глупее было трудно. Я сделал плавный шаг в сторону, тыльной стороной кисти отвел его руку и, когда он пролетал мимо меня с вытаращенными глазами, дал ему оскорбительный подзатыльник.
Теперь я понял, что мне нужно делать. Убить его я мог и в этот момент, но мне нужно было заслужить симпатии Тохтамбаша, поэтому нужно было устроить хорошее представление.
Пока Студень поднимался с земли, я принял красивую позу и, разведя руки, исполнил перед противником несколько связанных между собой эффектных движений. Толпа восторженно заорала, а Студень сильно удивился. Но тут же бросился на меня, снова пытаясь выпустить мне кишки. Я поймал его кисть и, опустившись на колено, резко дернул ее вниз, а потом назад вдоль земли. Он исполнил кульбит так эффектно, будто тренировался для этого полгода. Пока он, кувыркаясь, катился в пыли, я показал несколько заученных еще в юности стоек, ударов и ложных движений. Толпа неистовствовала. Чурки визжали, хлопали в ладоши и свистели.
Когда мой опозорившийся противник поднялся на ноги, я понял, что он полностью потерял самообладание. Его ноздри раздувались от злости, а в углах рта появилась пена. И тут я допустил ошибку, которая чуть не обошлась мне слишком дорого. Пока я выдрючивался перед публикой, то следил за Студнем только краем глаза. И поэтому не заметил, как он зацепил с земли пригоршню песка. Он бросился на меня в очередной раз, я встретил его правую руку с ножом жестким блоком, и в этот момент левой рукой он швырнул мне в лицо песок. Прием, старый как мир. Но насколько он эффективен, я убедился на себе самом только в этот миг.
Я ослеп. Натурально ослеп.
И если бы у него хватило ума, то он бы просто спрятался от меня и спокойно перерезал мне горло. Но блатная натура подвела его, и он, чуя, что вот прямо сейчас может меня прикончить, торжествующе заорал что-то типа "почикаю, кишки на локоть намотаю" и дал мне возможность определить его позицию. Кое-что я все-таки видел, так что, поймав блеск ножа, летящего по дуге мне в лицо, я мягко повалился на спину и тут же исполнил кувырок в сторону. А сам в это время энергично протирал глаза кулаками. И когда я снова был на ногах, я уже все видел. Только глаза сильно щипало.
Ну все, думаю, поиграли и будет. Пора.
И вот, дождавшись его очередной яростной атаки, я подбил руку с ножом и, когда она улетела вверх, принял ее на плечо и сломал в локте. Нож упал на землю, а Студень завизжал, как свинья, попавшая под грузовик. Не теряя времени, я провел ему несколько очень жестких и акцентированных ударов руками в корпус. Он заткнулся, потому что я напрочь сбил ему дыхание, и повалился на землю.
Я спокойно подобрал нож и подошел к нему. Толпа мгновенно затихла. Понятное дело, они ждали жертвоприношения!
В наступившей тишине я негромко, но отчетливо сказал:
- Вставай, умри, как мужчина.
Он зашевелился, перевернулся лицом вниз и стал подниматься, стоя на коленях и опираясь о землю уцелевшей рукой. Дождавшись, когда его поза станет удобной для исполнения моего плана, я сел на него верхом, как на лошадь, и, крепко взяв за волосы, с силой вздернул его голову вверх. Его глаза уставились в солнце, и он зажмурился.
В полной тишине я приложил отточенное лезвие ножа к его натянутому горлу и медленно повернул голову в сторону Тохтамбаша.
Тохтамбаш был потрясен.
Но, поняв, что от него требуется, он поджал губы и важно кивнул.
Тогда я нагнулся к уху этого ублюдка Студня и прошептал:
- Вспомни сикт в тайге. Вспомни девушку по имени Настя.
И резко отдернул руку в сторону, одновременно подтягивая ее наверх. Мне никогда не приходилось перерезать кому-либо глотку, но, по-моему, получилось неплохо.
Кровь хлынула на утоптанную землю, и Студень, хрипя и булькая, повалился мордой вниз. Я встал и небрежно уронил нож рядом с ним.
Толпа ревела и палила из автоматов в таджикские небеса. Толпа была довольна. Один неверный убил другого неверного. Один урюк порезал другого урюка. Такова здешняя селяви. Таковы здешние нравы. И меня прорвало на латынь. На ту самую латынь, которую на первом курсе медвуза я так ненавидел!
- Аве цезарь, моритур солютанте! - крикнул я Тохтамбашеву.
А он уже выходил мне навстречу, раскрывая свои объятия.
- Вай, харош боец! Вай, харош! Оставайся у меня, я тебя своим телохранителем сделаю, золотом осыплю!
Толпа возбужденных боем нукеров сопровождала нас до байской жилой палатки. Это уже была не давешняя штабная палатка! Здесь было все совсем по-другому. Полы просторного продуваемого легким ветерком помещения были устланы превосходными коврами. Повсюду лежали и стояли дорогие и очень красивые вещи: серебряная в позолоте посуда, усыпанные драгоценными камнями сабли, кинжалы и тут же цветной телевизор, компьютер, чемоданчик спутникового телефона. И секретарша шестнадцати лет в шелковых шароварах, с мягким голым животом и занавешенным вуалью лицом. Открой личико, Гюльчатай!
Мы сели на ковер посреди всей этой роскоши, и Тохтамбашев подал нукерам знак, чтобы они удалились.
- Аллах велик, - начал Тохтамбашев издалека, - и Аллах сегодня явил нам, смертным, свою волю.
А во мне от этой его бодяги такая злость вдруг вскипела, что я ему напрямик и говорю:
- Кончайте вы, Чарры Каримович, про Аллаха городить, вы же с моим папкой в училище четыре года на соседней койке дрыхли и ни разу вечернего намаза не делали! Какой же у вас теперь Аллах? Откуда он взялся?
А Тохтамбашева так голыми руками взять не просто.
- А ты, самозванец, заткнись лучше, думаешь, я не знаю, кто из вас настоящий сын?
Я глядел на него, а он глядел на меня. И я не знал, кто выиграет в этой игре-гляделке. Кто первый сморгнет - тому щелбан! Тохтамбашев щелкнул пальцами, и в проеме поднятого полога появился тот нукер, что вчера приносил мне вино.
- Принеси! - скомандовал ему по-русски Тохтамбашев.
Мы сидели и молчали.
- Чарры Каримович! - первым нарушил я молчание, - дайте мне папино кольцо на память, оно ведь вам уже ни к чему!
И тут чудо свершилось. Тохтамбашев усмехнулся и принялся покручивать прикипевшее к коже золото. Сняв кольцо, он протянул его мне.
Да, сегодня явно мой день! Я убил Студня, и я завладел вторым кольцом. Но и это не все. В проеме уже стоял нукер, держа в руках маленький чемоданчик. Не пресловутый дипломат из этих глупых американских кино, а простой фанерный чемоданчик, оклеенный дерматином. Про такой еще в старой одесской песне пелось:
…На полочке стоял чемоданчик,
А поезд тихо ехал на Бердичев…
- Вот и наследство твое, - сказал Тохтамбашев, кивая нукеру.
Нукер раскрыл чемоданчик, и моему взору предстали уложенные ряды пачек американской валюты.
- Это теперь твое, племянничек, - сказал Тохтамбашев. - Так что, забирай свою Наташку да дуй в свой Саратов.
Но во мне свербило неудовлетворенное любопытство.
- Чарры Каримович, а сколько папа… И тут Тохтамбашева, видать, прорвало:
- Да какой он тебе, на хрен, папа! Тоже мне сынок Студеному нашелся! Просто Студень, которого ты замочил, таким подонком вырос, что был бы его отец жив, он бы мне спасибо сказал, что я его на тот свет к Аллаху отправил!
Тохтамбашев изменился в лице, и теперь передо мной был не восточный сепаратист и боевик-мусульманин, а, скорее, советский офицер, правильный советский человек со своей советской справедливостью.
- Мне перед своей совестью и перед Аллахом не стыдно, что я тебе, а не подонку этому деньги отдаю. И потом это совсем уже не те деньги, что его отец мне на хранение отдал. Впрочем, тебе этого знать и не надо, парень. Не знаю, кто ты такой и откуда, но уходи теперь и деньги эти возьми, как гонорар за бой, которым меня порадовал и воинов моих. Бери - заработал. Тут в чемодане немного - четыреста тысяч баксов. А ты, наверное, на Лешкины миллионы рассчитывал, которые он с Арцыбашевым, особистом нашим, тогда у Кемаля хапнул? А?
