Я сел за руль, захлопнул дверь. Мы отгородились от внешнего мира, от завывания ветра, от шелеста травы и отдаленного перезвона козьего стада. В машине было настолько тихо, что я слышал дыхание Яны. В маленьком, замкнутом мирке, который мы делили с Яной на двоих, к прогорклому запаху механики добавился тонкий аромат цветочного мыла, который источали ее кожа и волосы. Девушка была несколько напряжена, спину держала ровно, подбородок чуть приподняла. Она смотрела прямо перед собой, позволяя мне разглядывать ее профиль, контрастно прорисованный на светлом фоне окна. Волосы невесомой волной опускались на воротник пальто, в тонкой пряди запутался высохший цветочный лепесток. На бледных щеках серебрился туманный пушок, в едва заметном болезненном изломе губ угадывались отголоски мучительной драмы… Она хотела себя убить? Хотела залить кровью эти волосы, эти чудесные глаза, искорежить в мучительной судороге эти нежные губы? И все ради какого-то сопливого мальчишки?
Комок удушливой жалости подступил к горлу. Я почувствовал жжение в глазах и тупую тяжесть, словно кто-то надавил мне на глазные яблоки.
– Почему стоим? – не поворачивая головы, спросила Яна.
Машина завелась. Я снял ручник и вывернул руль до упора. Мне казалось, что мои движения какие-то заторможенные, неуверенные, словно я разучился управлять. Мое внимание цепко держалось на Яне, я не мог переключиться на другие мысли и объекты. Машина подпрыгнула на кочке и, развернувшись окончательно, резво устремилась вниз… На меня наседало чувство, словно старенькая «Уно» качественно изменилась, превратилась в баснословно дорогой и необыкновенно красивый лимузин, и я слишком старался вести его аккуратно, но это усердие приносило противоположный результат. «Уно» глохла на ходу, я запускал мотор, она глохла снова. Яна никак не реагировала на эту странную езду. Она словно отключилась от внешнего мира и продолжала жить в неком ином измерении, куда я не мог ни войти, ни заглянуть.
Набирая скорость, «Уно» скатилась в деревню и лихо промчалась по утоптанной дороге, похожей на хорошо раскатанный лоскут гончарной глины. Когда дома остались позади и снова начался спуск, Яна попросила остановиться. Я надавил на педаль тормоза и вдруг почувствовал, что она не поддается моему усилию, словно под нее подложили кирпич или какой-то другой твердый предмет. Я совладал с короткой волной испуга, знакомой всякому водителю по мгновениям, когда машина делает не то, что от нее требуется, и посмотрел под ноги. Никакого предмета, который бы мешал педали, я не увидел и снова попытался вдавить педаль в пол. Безрезультатно! Педаль была словно намертво приварена к днищу кузова.
Я негромко выругался и стал лихорадочно соображать, как бы остановить наш безудержный спуск по крутой дороге. Рванул ручник… «Уно» словно налетела на препятствие, вздрогнула, а вслед за этим раздался звонкий металлический лязг. Трос ручного тормоза оборвался! Теперь у нас не было никаких тормозов!
Бормоча под нос то ли молитвы, то ли ругательства, я стиснул руль и по самому краю обочины вошел в поворот. Из-под наших колес в пропасть посыпалась щебенка. Горячая волна прокатилась по моей груди, и вмиг руки стали скользкими, а упрямый руль начал освобождаться от моей хватки. Это были секунды, когда мое внимание наконец оставило Яну. Я уже не видел ее лица, высокого лба и тонкого носа; перед моими глазами кружилась и качалась желто-серая полоса дороги; она напоминала какого-то чешуйчатого гада, попавшего нам под колеса и извивающегося в судорогах. По рискованно большой дуге мы оставляли позади поворот за поворотом, и несколько раз заднее колесо теряло опору и повисало над пропастью. Я с опозданием толкнул рычаг скоростей, устанавливая первую передачу, но скорость была уже слишком велика, и это уже ничего не решило, лишь только мотор, захлебываясь от запредельных оборотов, завыл на нестерпимо высокой ноте. И тогда я, понимая, что через секунду или две «Уно» пулей вылетит с дорожного полотна и ухнет в пропасть, направил машину на угол скалы. Я, будто падающий со скалы альпинист, готов был схватиться за любой выступ, лишь бы остановить падение. Стараясь уберечь Яну от удара, я подставил надвигающейся на нас каменной глыбе левое крыло. Раздался глухой удар, крыло смялось, словно жестяная банка из-под пива, брызнуло стеклянными кубиками боковое стекло, с ужасным скрежетом сорвалась с петель моя дверь. Машину развернуло, она ткнулась капотом в скальную стену и замерла, булькая пробитым радиатором. Что-то лилось на раскаленный двигатель, едкий пар шипел и клубился вокруг.
Я ничего не видел. Кровь заливала мне лицо. Я схватил Яну за плечо.
– Ты цела?
Она молчала. Я провел ладонью по глазам. Мои брови были сочно пропитаны кровью, как мочалки водой. Я с трудом разлепил веки. Все вокруг было красным. Я смотрел на мир сквозь красные светофильтры. Яна сидела неподвижно, откинувшись на спинку сиденья. Ее пальто было осыпано стеклянными крошками. Глаза закрыты.
Я схватил ее за плечо. Она открыла глаза, словно только что дремала – тихо и поверхностно, как можно дремать разве что в читальном зале научной библиотеки. Посмотрела на меня. Ее взгляд ничего не выражал. Во всяком случае, там не было даже толики испуга.
– У тебя кровь на лице, – сказала она безразличным голосом.
Я ударил ногой по искореженной двери, окончательно срывая ее с петель, выбрался наружу. Обежал изуродованный автомобиль, распахнул дверь Яны… Наверное, у нее был болевой шок. Она вела себя неестественно. Она не понимала, что произошло… Я попытался взять ее на руки, но Яна мягко отстранила меня.
– Что ты суетишься? – произнесла она, расстегивая пальто. – Не дрожи, малыш, ничего страшного не случилось. Ты не ушибся?
До меня не сразу дошло, что она разговаривает с котом, который все это время спал у нее на груди под пальто. Яна вышла из машины так, словно в самом деле ничего не случилось и мы красиво подрулили прямо к дверям ее дома. Она вела себя настолько спокойно, ее движения были так замедленны, что рядом с ней я выглядел как суетливый паникер. Нелепо было спрашивать Яну о ее самочувствии. Ее плавные и естественные движения сами за себя говорили, что с девушкой ничего не случилось и наша безумная гонка не причинила ей не только физических страданий, но и вообще каких-либо неудобств.
Мне на удивление неприятно было это осознавать. Вроде бы в этой ситуации моя выдержка, мое самообладание должны были играть особую роль, но вдруг выяснилось, что я вообще не нужен Яне… Пошатываясь, как пьяный, я отошел на обочину, поросшую клочковатой травой, и сел на придорожный камень. Кровь, стремительно густея, лениво сползала по моим щекам и капля за каплей падала в пыль… Представляю, как выглядит моя физиономия! Я просто обязан так же разукрасить морду директора фирмы, у которой я арендовал «Уно». Подсунул, мерзавец, автомобиль с неисправными тормозами!
Яна подошла ко мне, опустилась на корточки, раскрыла пластиковую коробочку автомобильной аптечки.
– У тебя во лбу торчит кусочек стекла, – сказала она таким тоном, словно речь шла о прыщике.
– А левое крыло там не торчит? – спросил я.
Она смочила вату перекисью и стала обрабатывать ранку. Острая боль пронзила мой череп насквозь. Я поморщился.
– Все, все, – успокоила Яна, дуя мне на лоб.
Ее лицо было очень близко. На такое критическое расстояние мужчина сближается с девушкой разве что за мгновение до поцелуя. Я рассматривал ее ресницы.
– У тебя нигде не болит? – спросил я.
– Нет… Не шевелись!
– У тебя отличная выдержка, – похвалил я. – Неужели не испугалась?
– А чего я должна была испугаться?
– Смерти, разумеется.
– Глупо ее бояться. Когда она наступит, то нас уже не будет, значит, и бояться уже не сможем.
Этот ответ меня поразил. Я почувствовал перед собой если не учителя, то, во всяком случае, убежденного в какой-то идее человека, с интеллектом которого должен был считаться. Я возжелал, чтобы кровь нескончаемым ручьем заливала мое лицо, и Яна долго-долго сидела предо мной, смотрела на меня, дышала на меня и столь же легко отвечала на мои вопросы… Только бы не спугнуть ее, как птицу, как красивого лесного зверя, как редкое явление природы…
– Конечно, бояться смерти на том свете уже поздно, – согласился я. – Но разве тебя не угнетает мысль, что ты, такая молодая и красивая, перестанешь жить, зальешься кровью, остынешь, уйдешь в землю?
– А ты намерен жить вечно?
– Нет, конечно. И все-таки хотелось бы пожить как можно больше.
– Как можно больше? – усмехнулась Яна, щелчком пальца запуская пропитанный кровью кусок ваты в пропасть. – До глубокой старости? Но она портит все впечатление о жизни.
– Как это? – не понял я.
– Пройдет еще лет тридцать, – с холодным цинизмом стала пояснять Яна, укладывая пузырек с перекисью в аптечку, – и у тебя ослабнет здоровье, иссякнут силы, начнутся болезни. Ты перестанешь радоваться жизни, а будешь думать только о том, как сохранить то, что у тебя еще осталось, будешь молить бога, чтобы не стало хуже, чтобы тебя миновали бедность, одиночество, немощность. Ты будешь медленно и осторожно ходить, озираться по сторонам, будешь всего бояться. В конце концов, ты забудешь, какую радость тебе доставляла жизнь…
