– Слушай, – медленно произнес он, – ты хотя бы понимаешь, что ты сейчас сказал? В чем признался?
– Ничего я тебе не сказал и ни в чем не признавался, – отдуваясь, как после долгого бега, огрызнулся Зимин. – И ты как юрист должен это отлично понимать.
– Да, – сказал Лузгин, – как юрист я это понимаю. А как человек...
– Как кто? – презрительно переспросил Зимин. – Словом, думай, Андрей. Семьсот пятьдесят тысяч на дороге не валяются. Завтра я к тебе зайду, и ты дашь мне окончательный ответ. Думаю, у тебя хватит ума на то, чтобы ответить разумно.
– А если я скажу "нет", а сам проверну все по твоей схеме, но без тебя?
Зимин лишь нетерпеливо махнул рукой.
– Шутка не засчитывается, – сказал он. – Ты же отлично знаешь, что тогда будет. Даже пересчитать свои бабки не успеешь, понял? Совпадения и случайности ведь бывают не только счастливые, Андрей. Думай! Второго такого случая за три жизни не дождешься.
Он встал, прошел полпути до дверей, обернулся и веско повторил:
– Семьсот пятьдесят тысяч.
Уже у самой двери, когда он положил ладонь на гладкую латунь дверной ручки, его настиг негромкий голос адвоката:
– Я согласен.
Бывает порой, что человек, в полной мере наделенный столь необходимой для выживания в наше непростое время житейской мудростью и где-то даже хитрый, вдруг ни с того ни с сего начинает с маниакальным упорством действовать себе во вред. Из великого множества лежащих перед ним путей он выбирает самый гибельный; путь этот по мере продвижения вперед начинает ветвиться, и идущий по нему странник снова делает выбор, переходя от плохого к худшему, от худшего – к самому худшему и так до самого конца, который, если странника вовремя не остановить, всегда бывает крайне печальным и поучительным. И никто потом не может понять, что это вдруг нашло на человека, с чего это он очертя голову бросился в самую гущу неприятностей, когда лично его никто не трогал?
Люди, склонные по каждому подходящему поводу изрекать какую-нибудь банальность, в таких случаях говорят: того, кого боги хотят наказать, они лишают разума. Иногда это произносят по-латыни. На мертвом наречии древних римлян поговорка звучит более складно, но суть ее от этого не меняется: бывает, что человек буквально не ведает, что творит, и старательно роет себе могилу.
Именно таким манером действовал, вновь пробудившись к активной журналистской деятельности, главный редактор газеты "Московский полдень" Игорь Миронов, в просторечье Мирон. И ведь, казалось бы, чего добивался? Чего ему не хватало? Знал ведь, что прав бывший редакционный водитель Филатов: никакой сенсации из этого поганого дела не получится. Мелковато дельце для настоящей сенсации. И потом, даже если бы сенсация и родилась, она бы, скорее всего, прошла незамеченной, потому что "Московский полдень" был известен в городе как газета желтоватая. Популярностью-то газета пользовалась, поскольку надо же что-то читать в метро, в электричке или в рекламных паузах во время трансляции футбольного матча, а вот уважением, увы, давно никто ее не баловал. И Мирон это знал – кому же и знать-то, как не главному редактору! – знал, но все равно упрямо полез на рожон.
Понимал он и то, что ступает с завязанными глазами на минное поле и что за жизнь его никто не даст и ломаного гроша. Адреналин шутить не любил, и вообще в Клубе шутников не жаловали. Если же клубная молодежь под предводительством неугомонного Адреналина принималась шутить, то от этих шуток у людей непривычных и вообще посторонних-волосы вставали дыбом по всему телу. Драки в общественных местах, вроде той, за которую Мирона с Филатовым загребли в кутузку, относились к разряду шуток; погромы лохотронных лотков, внезапные и необъяснимые пожары в казино и рихтовка стальными ломами игральных автоматов расценивались в Клубе как невинные шалости. Были еще и веселые розыгрыши, сопровождавшиеся, как правило, незначительными, но заметными и очень эффектными разрушениями муниципальной и частной собственности. Так, например, в середине октября парочка шутников, облачившись в утепленные гидрокостюмы, погрузилась ночью в уже ставшие ледяными воды Москвы-реки и, провозившись там почти час, с помощью еще двоих шутников, остававшихся в это время на берегу, намертво пришвартовала дремавший у стенки прогулочный теплоход к стоявшему на набережной павильону летнего кафе. Днем погода стояла теплая, ясная, по-осеннему прозрачная, и с двенадцати часов на открытой террасе возле кафе было не протолкнуться от публики. Желающих прокатиться по реке на комфортабельном теплоходе и насладиться столичными красотами тоже было хоть отбавляй, и, когда старое перекрашенное корыто, взревев дизельным движком, отвалило от стенки, умело замаскированный стальной трос натянулся, и кафе снесло прямиком в реку вместе с полосатым тентом, половиной столиков и добрым десятком посетителей, среди коих попадались и женщины с детьми. Никто не утонул, ангины и ушибы не в счет, зато получилось очень смешно. Мирон, который, кстати, участвовал в акции в качестве водолаза, чуть живот не надорвал со смеху.
Когда тебе под сорок, душа поневоле покрывается роговыми мозолями и становится черствой, ленивой и скупой на тепло и доверие. В этом возрасте трудно по-настоящему влюбиться, трудно открыть постороннему человеку сплошь заляпанное какой-то неопределенной дрянью сердце, трудно назвать кого-то другом и чертовски трудно обрести хоть какую-нибудь веру, кроме, разумеется, веры в то, что весь мир – бардак, а все бабы – стервы. А Мирон как раз таки обрел веру и четыре месяца жил как во сне – полно, ярко, на всю катушку. Немного жестоко, немного грязно, но зато как весело!
А потом все вдруг рухнуло, завалилось буквально в один день – с треском, с пылью, с вонью до небес. Снятые скрытой камерой кассеты, тотализатор какой-то, цепочка странно похожих друг на друга смертей, прогоревшая Адреналинова фирма... Это было все то же дерьмо, от которого Мирон мечтал укрыться в Клубе, и, обнаружив себя снова сидящим по уши в этом пресловутом веществе, Мирон осатанел. Чистая и холодная, как антарктический лед, злоба поднялась в нем и захлестнула с головой. Мирон в одиночку вышел в поле, и ему было в высшей степени наплевать, чем закончится бой, – его, как и во время поединков в Клубе, больше интересовал сам процесс. Чхать он хотел на какую-то там сенсацию!
Действовать он начал оперативно, но при этом продуманно, логично и трезво. Для начала следовало все-таки проверить, горит ли на самом деле сыр-бор или это просто кто-то, присев на пенек в чаще, курит свернутую из целой газеты "козью ножку". Иными словами, Мирон решил узнать, существуют ли на деле пресловутые видеокассеты и если все-таки существуют, то что на них заснято – клубные поединки или какие-нибудь коммерческие подпольные бои без правил.
Выяснить это оказалось даже проще, чем он думал. Не первый, конечно, но уже второй по счету лоточник, торговавший откровенно пиратскими, вдоль и поперек облепленными фальшивыми голограммами видеокассетами, на осторожный наводящий вопрос ответил, что интересующий его товар имеется и что жалоб на качество до сих пор не поступало. На всякий случай Мирон скупил весь имевшийся в наличии ассортимент – четыре полуторачасовые кассеты в черных пластиковых коробках без опознавательных знаков. По дороге домой он приобрел в гастрономе на углу две литровые бутылки водки, дома сразу же открыл одну из них, повалился в кресло, скормил видеомагнитофону первую подвернувшуюся под руку кассету и включил телевизор.
Жены и дочери дома не было. Вернее, это Мирона не было дома вот уже третий месяц. Характер у него, видите ли, испортился, шутить он стал как-то странно и часто срывался в крик, а пару раз даже руки распустил. Словом, жена предложила расстаться по-хорошему. Что такое хорошо и что такое плохо, они с Мироном теперь понимали по-разному, но у Мирона хватило ума не спорить, не ввязываться в скандал – скандал, в котором он не мог прибегнуть к грубой силе, а значит, был заранее обречен на поражение, – и он собрал кое-какие вещички и спокойно, без шума и пыли, отчалил на частную квартиру. Теперь, после всего, ему начало казаться, что он поступил правильно, уйдя вот так, мирно и почти без ссоры. Может быть, получится так же мирно вернуться? Тяжело ведь ей одной с ребенком, да и дочери без отца расти тоже, знаете ли, не сахар. Мирон вдруг вспомнил, как пахли руки жены и как радовалась дочь, когда он приходил домой с работы – раньше, в прежней, "доадреналиновой" жизни. Он твердо решил, что поговорит с женой. Получится из этого что-нибудь путное или нет, он не знал, но попытаться надо. Или слабо? Конечно, морды ломать – легче...
Он вдруг почувствовал, как воняют его промокшие носки, поморщился от запаха, попытался вспомнить, когда менял носки в последний раз, но не смог. Судя по огромной дыре, обнаружившейся на правой пятке, было это очень давно. Торчавшая из дыры Миронова пятка была серой, почти черной. Мирона замутило от этого зрелища, но тут на темном экране скачком, без титров, возникло изображение, из динамика с треском и шипением хлынул звук, и Мирон узнал голос говорившего раньше, чем разглядел в кадре его напряженное узкое лицо.
