Как только на первом этаже стала собираться эта публика, освещение тут же пропало. Вкручивать лампочки было бесполезно, они пропадали со скоростью света. На полу в углу обычно лежали драные одеяла, на которых дремали пьянчуги.
Куприянов скосил взгляд. Так оно и есть, в углу он рассмотрел силуэт человека. На Степана Ивановича вдруг накатило, он не без раздражения подумал о том, что следовало захватить с собой ведро с кипятком да навсегда покончить с этой вонючей заразой!
— Степан! — неожиданно услышал Куприянов негромкий голос.
Пальцы замерли на дверной ручке, ощутив ее прохладу. Нутро обдало стылым ветерком. Так бывает всегда, когда заходишь в холодную воду. Сердце бешено заколотилось. За десятилетия спокойной жизни он уверился в том, что ничто не способно вывести его из состояния безмятежности. Но, оказывается, достаточно было произнести его прежнее имя, как позабытые ощущения всколыхнулись ураганом, мгновенно вернув его в тревожное прошлое.
Первым порывом Куприянова было оглянуться, чтобы разглядеть человека, окликнувшего его. Но это означало выдать себя с головой. Но уже в следующую секунду, как отлив, на него нахлынуло облегчение.
Послышалось!
Слишком долго он ожидал чего-нибудь подобного, а потому даже скрип отворяемой двери воспринимает как оклик.
Вряд ли еще остался на свете человек, который знает его настоящее имя. Прошло три десятка лет, за это время он и сам изменился до неузнаваемости.
Его замешательство продолжалось какую-то секунду. Куприянов уверенно толкнул дверь, почувствовал, как прохладный воздух проник в затемненный подъезд. Мимоходом он подумал о том, что привычная доза спиртного сегодня будет превышена. Вот только к доброй выпивке следует прикупить соответствующую закуску.
Но тут в спину прозвучало привычное прежде обращение:
— Степан Иванович, неужели не узнаешь меня?
Дверь оставалась приоткрытой, и в проем хлынул поток солнечного света. Упав овальным пятном на скомканные в углу тряпки, он осветил мужчину в потертом плаще, стоящего под лестницей. Теперь Куприянов понимал, что встреча была неслучайной. Его поджидали. Степану Ивановичу очень хотелось рассмотреть глаза и лицо человека, стоящего в углу, но глубокая тень, падавшая от стены, предусмотрительно ложилась на его лицо, пряча от случайного взгляда.
Голос говорившего показался ему знакомым.
— Вы ошиблись… товарищ.
Степан Иванович хотел было пройти дальше, но незнакомец продолжал все тем же въедливым тенорком с хрипловатыми интонациями:
— А может, ты никогда и про майора Коробова не слышал?
Куприянов резко развернулся. Человек, стоящий на лестничной площадке, подался вперед на шаг, солнечный свет неровным полукругом упал на его лицо, высветив худощавый хищный профиль. Прошедшие десятилетия сильно изменили его внешность, но, всмотревшись, в нем можно было узнать прежнего контрразведчика Коробова. Перед ним был матерый зверь. Такие люди, как этот, не питаются падалью. Даже если старость сделала дряхлыми их тела, то она вряд ли способна отразиться на их гастрономических пристрастиях. Им всегда нужна кровь, живая бьющаяся плоть, которую они могли бы разрывать когтистыми цепкими лапами.
Куприянов недобро прищурился.
— Так, значит, это ты?
— Хе-хе, — майор довольно улыбнулся. — А ты ожидал увидеть кого-то другого? Или думал, что меня того… За сорванные пломбы! Знаешь, я тоже так думал… Просто мне повезло. А потом учли еще кое-какие заслуги.
Голос бывшего майора Коробова приобрел совершенно другую тональность. Чувствовалось, что ему есть что вспомнить.
— Я не о том… Алкаши здесь, думал, кто-нибудь из них. Мало ли… У тебя ко мне дело какое есть? Чего ты хотел?
Последнюю фразу Степану Ивановичу хотелось произнести как-нибудь побеспечнее, но получилась она с некоторым вызовом. А следовало бы проявить осторожность.
Григорий Коробов разочарованно хлопнул ладонями по бокам, от чего его плащ колыхнулся волной. А солнечное пятно, поплыв, высветило замызганные полы. Сейчас перед ним стоял обыкновенный старик, живущий на одну пенсию. Трудно было поверить, что лет сорок назад от его воли зависели людские судьбы.
Григорий Петрович нервно рассмеялся:
— Ха-ха! За алкаша меня принял. Занятно! Вижу, что с юмором у тебя по-прежнему все в порядке. Ты вот меня о делах спрашиваешь, а мне, может быть, просто своего фронтового друга захотелось повидать. Поговорить, вспомнить… Ведь не каждому довелось спецкурьером в «Трех толстяках» побывать. Это ведь особое доверие… Чего это ты, Степан Иванович, с лица сошел? Может, тебе дурно сделалось? Ах, понимаю, понимаю, — делано закивал бывший майор. — Ты ведь сейчас не Куприянов, а Зиновьев Павел Александрович, надо ведь соблюдать конспирацию. — Театрально оглядевшись, Коробов продолжал заговорщицким тоном: — А то ведь кто-нибудь и услышать может, да?
— Вижу, что ты хорошо поработал.
— Я ведь контрразведчик. Ты не забыл? Работа у меня такая. Так поговорим, Павел Александрович?
Скрипнув зубами, Куприянов ответил как можно спокойнее:
— Мне сейчас не до разговоров.
Глаза Коробова делано округлились.
— Разве тебе не интересно, как я тебя нашел?
Коробов совсем вышел из тени. Теперь Куприянов мог рассмотреть его до самой последней морщины. С некоторым злорадством он подумал о том, что судьба не была к его сослуживцу милосердна, лупила наотмашь, оставляя на правильном, некогда холеном лице грубоватые отметины в виде глубоких морщин. Зато памятная бородавка сидела на своем месте, никуда она не делась.
— Извини, Григорий, домой не приглашаю, давай посидим на скамейке, выпьем.
Распахнув дверь, Куприянов вышел, зная, что Коробов тотчас поторопится следом. Так оно и случилось. Степан Иванович не отошел и десяти шагов, как недовольно скрипнула растянутая дверная пружина. Смачно хлопнула о косяк дверь, закрывшись, и Куприянов услышал за спиной торопливые шаги. Оборачиваться не стал, не та ситуация, чтобы колотить бывшего сослуживца камушком по темечку. Что-то ему от него надо, а вот что именно — это и придется выяснить в ближайшие полчаса.
Смахнув со скамейки сор, Куприянов сел и принялся наблюдать за подходившим Коробовым. Со злорадством подумал о том, что время оставило следы и на его фигуре. Плечи ссутулились, как будто он наклонялся перед каждым встречным. Он сел рядом, невесело крякнув, и, близоруко сощурившись, порадовался теплому солнышку.
— И не страшно тебе было? — неожиданно спросил Коробов.
— О чем это ты?
— Что под другой фамилией живешь?
— Привык, — отвернувшись, ответил Куприянов.
— Я-то прожил под своей, и мне чужие страхи не знакомы.
— У тебя и своих полно.
— Есть такое дело. Везучий ты, — неожиданно признал Григорий.
Куприянов невольно хмыкнул:
— Вот как… С чего это ты вдруг взял?
— Тот Зиновьев, чью фамилию ты носишь, убрать тебя должен был, как и Сидорчука. Не забыл такого?
Капитана Сидорчука Куприянов и в самом деле подзабыл, как и всю свою прошлую жизнь. Вместо знакомого лица неряшливый набросок, какой обычно бывает на детских рисунках, лишенный каких бы то ни было черт индивидуальности. Вряд ли он узнал бы сейчас бравого капитана, даже если бы повстречал его нос к носу.
— Спасибо, что напомнил, — скривился Степан Иванович. — А то я забывать стал.
Коробов отмахнулся:
— Не благодари. Пустое! Вон как оно в жизни получается…
— Почему он должен был нас убрать?
— Лишние свидетели были не нужны. Так что тебя должны были списать как расходный материал. Так бы оно и случилось, если бы не тот самый неожиданный побег заключенных. Однако нашей вины тут нет. Кто бы смог такое предвидеть!
Уже три десятилетия отделяли Степана от той ночи. Но Куприянов вдруг почувствовал, как неприятно заволновалась кровь. Вспотели даже ладони. Значит, еще не все умерло. Слегка приподняв ладони, он хотел вытереть их о куртку, но вовремя удержался.
— Откуда ты знаешь?
Коробов невольно хмыкнул:
— Как же мне не знать, если я сам составлял этот план. А Савицкий, начальник ГУЛАГа, утверждал его. Ты удивлен?
— Не очень. Как произошло бы наше устранение?
— Банально. Зиновьев был лесником. Я бы тебе вместе с Сидорчуком приказал принести от лесника посылочку. Вот там бы вас и убрали. Да так, что и следов бы ваших не осталось.
— А лесника?
— Потом, сам понимаешь, и его тоже. Слишком многое иногда было поставлено на карту.
— А как же расследование?
— Не говори глупостей, какое еще расследование! А потом, это у вас была бы самовольная отлучка.
— К чему ты мне все это говоришь?
— Хочу напомнить, что времена были суровые. Я ведь тоже пострадал. Пять лет в лагерях просидел. Думал, прежние заслуги учтут. — Махнув рукой, он добавил: — Вот и учли. Да и то ладно, хорошо, что хоть в живых оставили.
