Приятные мысли о жестоком, но справедливом наказании, которое постигнет нерадивого менеджера, заметно улучшили настроение полковника, поэтому, когда ровно в 14.00, за два звонка до истечения роковой для Сахнова десятки, трубку в кабинете подняли, Исаев был уже почти весел.
— Сахнов, ты? — сказал он, предвкушая грядущую вздрючку.
— Нет, — ответил незнакомый женский голос.
— Бля, с бабами кувыркается! — прошипел Исаев, и справедливый гнев опять начал вскипать в его груди. — А где он?
— Он помер, — ответила незнакомка.
Обкурились, суки, подумал полковник. Тут работаешь, стакан водки принять некогда, а они курят, пьют и трахаются!
— Быстро давай мне Сахнова!
— Говорю же, помер он, — спокойно ответила женщина.
Вот тут, в этом спокойном ответе, Исаев и почуял неладное.
— Ну, а кто там… Доктора тогда позовите.
— Доктор убитый, в коридоре лежит.
Был день, когда кроме Сахнова и доктора в клубе были только охранники и девицы. Имен охранников он, конечно, не знал. Впрочем, нет — одного, здоровенного грузина Гоги он помнил.
— А Гоги где?
— Гоги живой, — обрадовалась женщина, — только он тоже в коридоре лежит, без сознания.
— Простите, а вы кто?
— А я уборщица, Глашей меня кличут, а тебя, милок, как?
— А меня — Виктор Павлович. Так что там случилось, Глаша?
Глаша, путаясь в словах и причитая, рассказала о том, что в клуб пришел здоровенный человек метра два, а то и три ростом и убил все, в клубе сущее. Потому как Господь велетерпив, но и Его терпению подошел конец, и наслал Он Ангела Своего с мечом огненным — тут Глаша вспомнила, что у человека-великана определенно были два больших крыла и сияние от него исходило, аж глазам смотреть больно.
Вспомнила Глаша и Содом с Гоморрою, за меньшие грехи низвергнутые в геенну огненную, и еще много библейских примеров приводила, и голос ее звучал уже подобно гласу ветхозаветных пророков, обличающих народ израильский, впавший в очередную ересь.
Исаев Глашу не слушал и даже трубку от уха отставил подальше. В ангела с крылами и мечом он, верил слабо, но то, что всех в клубе кто-то положил — это факт.
— И бысть земля невидна и пуста, — доносилось тем временем из трубки.
Надо ехать в клуб и взять с собой кого-нибудь, понял Исаев. Марчука того же…
— Иже отвечает слово прежде слышания, безумие ему есть и поношение! — вопияла Глафира.
— Какая начитанная женщина! — похвалил Исаев и осторожно положил трубку на рычажки аппарата.
* * *
У полковника Богданова нынче был выходной. Он спал почти до двенадцати, на завтрак съел булку без масла и выпил кружку невкусного кофе со сгущенкой — единственное, что было в пустом и давно отключенном за ненадобностью холодильнике.
Побродил по запущенной без женской руки квартире, постоял над кучей нестираного белья, откуда он, в случае надобности, выдергивал и надевал рубашку почище и посвежее, решил, что, когда у него будут деньги, он купит стиральную машину, непременно самую лучшую и дорогую, и устроит большую стирку, а пока нужно постирать эти вот три, нет, две рубашки и сколько попадется под руку носков.
Достал окаменевшую от времени пачку порошка, большим твердым комом вытряхнул в таз, залил кипятком, сунул рубашки и ворох разноцветных носков — пусть замачиваются. А пока можно сходить в магазин, купить еды и, может быть, сварить суп.
Холостячествовал Богданов уже год, с тех пор как жена с пацаном уехали в Испанию, в город Пуэнтэ-Сесо, что на берегу Атлантического океана. Пацаненок, Вовка, был поздним и очень больным, к слабым от рождения легким прибавилась редкая болезнь крови, которую наши медики лечить не умели и не брались. Из списка зарубежных клиник, где с подобной болезнью умели справляться, Богданов выбрал самую дешевую — в испанском городке Пуэнтэ-Сесо, и все равно честных милицейских накоплений хватило только на билеты в один конец. Пришлось тогда идти на поклон к Исаеву.
Подполковник вошел в положение младшего товарища, дал большую беспроцентную ссуду, но предупредил, что деньги будет нужно не только отдать, но и отработать. Так майор Богданов оказался, в исаевской кабале. Особо грязных, уж тем более кровавых дел он решительно сторонился, но все равно был запачкан в нечистом бизнесе уже по уши. Почти все деньги, что перепадали на его долю, он пересылал своим, в Испанию, частью — отдавал исаевский долг. Но лечение затягивалось, сумма долга почти не уменьшалась и конца края этому видно не было. Оттого настроение Богданова большей частью было хреновое и белый свет был ему не в радость…
Невеселые мысли прервал телефон.
— Здравствуй, Юрий Васильич! — услышал он в трубке незнакомый голос. — Это Гена Есаул говорит…
— Здравствуй, Гена! — ответил Богданов, стараясь не выказать удивления. Пути его с вором в законе Есаулом никогда не пересекались, хотя слышал он о нем, конечно, много.
— Потолковать с тобой, Васильич, хочу, не против?
Когда это нормальный опер отказывался от встречи с изъявившим желание побеседовать уркой?!
— Конечно, не против. Говори, где и когда…
— А прямо сейчас, если у тебя дел особых нету. Я — в кафе напротив твоего дома сижу, с сявкой одним. Но сявку я отправлю, чтобы не смущал, так что — вдвоем толковать будем…
— Иду, — коротко ответил Богданов, положил трубку и начал одеваться.
Уже выходя из квартиры, глянул на мокнущее в тазу белье и с облегчением подумал — сегодня, пожалуй, не до стирки будет.
Не любил полковник Богданов заниматься домашним хозяйством и все тут…
3 мая 2003 года. Суббота. 13.45.
Встретились они с Геной Есаулом хорошо, за руку не здоровались, но приветствовали друг друга уважительно, а искреннее уважение высоко ценилось в блатном мире, особенно со стороны правильных ментов, каким Богданов и считался у блатных.
Есаул взглядом отпустил сявку — молодого парня-порученца, а попросту — шестерку, указал Богданову на стул, спросил вежливо, не желает ли тот покушать, на отказ с пониманием кивнул головой и сразу перешел к делу.
— Дело такое, Васильич, что головы моей не хватает во всем разобраться, а совета спросить не у кого. Понимаю, не по понятиям за советом к менту идти, но получилось, что больше не к кому. А ты — мент правильный, лишнего не тренькнешь, да и мне ботало развешивать резона нет…
Есаул задумался, проводил взглядом хорошенькую официантку, языком в след цыкнул, закурил сам, потом выложил пачку на стол:
— Угощайся, Васильич!
Богданов взял папиросу — второй раз отказать — уже обида будет. Покурили молча.
— Бля буду, не хочу я этот разговор вести! Не поверишь, ночь не спал, думал! Ну, да что теперь… Слышал, Васильич, новые в город приходят, данью уже всех обложили, нам, ворам, маляву прислали! — гоните, мол, бабки, как все, тогда мир будет! Дядя Федя на завтра сход созывает, а кто на сход пойдет?! Я да Кирей, уфимские давно на это дело болт положили, им что сход, что Дядя Федя — все по … Молодые — они про сход только в книжках читали, про черных и не говорю… Вот, говорят, Дядя Федя — пахан, Дядя Федя город держит, а я скажу — хрен он от быка держит, да и то редко! Воров авторитетных в городе раз и два, и все! Рынки все давно под черными, блядей — Исаев твой под себя подгреб. Что осталось? Казино только, так они давно все поделены и никто из-за них не рыпается. А теперь — непонятки пошли. «Занзибар» этот долбаный, что днями ломанули, чей он — «Занзибар» — неясно. Кто его ломанул — опять неясно! Может, новых рук дело, а может, и нет… Короче, Васильич, завтра сход будет, а что на сходе том скажут, и так ясно — скажут, что отсос этим новым, а потом война начнется в городе, большая война. Ты это знай и думай, что сделать можно…
— А чего ты от меня-то хотел, Есаул?
— Да сам не знаю, сказать это все хотел, вот и все…
Гена выудил последнюю папиросу, скомкал ненужную пачку, громко заказал графин водки и закусь.
— Коли будешь со мной водку пить, так оставайся, а — нет, я один нажрусь. Хреново мне, Васильич, понимаешь, хреново…
— Пойду я, Гена, пожалуй.
— Иди, и прости, если что не так. Позвоню я еще тебе, ладно?!
Богданов кивнул на прощание, вышел, но долго еще сидел на лавочке во дворе своего дома, смотрел на немытые с осени окна своей квартиры и думал, думал, думал…
* * *
То, что полковник Исаев увидел в клубе «Bad girls», его потрясло.
Подобного он не видел уже полгода, со времени последней войны колдобинских с черными, а на своей территории такого вообще не видал.
Распахнутая настежь дверь служебного входа уже говорила о беде, ресторанная кухня, на которой хозяйничала стая бездомных кошек, хранила следы поспешного бегства персонала — разбросанные где попало фартуки и колпаки, опрокинутое ведро с грязной водой и швабра, брошенная поперек прохода, — все казалось сценой из фильма о пришествии инопланетян…
Но это было еще не самое худшее. На втором этаже Исаев едва не споткнулся о труп доктора. Тот лежал посреди коридора, раскинув руки и белые полы врачебного халата, на спине которого растеклось большое кровавое пятно. Чуть дальше, привалившись к стене, сидел Сироп, тот самый московский киллер, встречи с которым так ждал этим утром Исаев. Еще дальше в позе зародыша, подтянув колени к груди и прижимая руки к животу, лежал Гоги. Крови на нем не было, и Исаев нащупал слабый неровный пульс.
