Блондин выпрямился и подтянул верхнюю губу к носу. Так он делал всегда, когда задумывался и, как он говорил сам, когда обдумывал проблему. Эрнст видел все по-другому, не так сложно, зато более реально, когда сказал по этому поводу:
– Продолжаешь сходить с ума, Цыпленок?
Блондин вытянул ноги, наклонился вперед и положил руки на спинку переднего сиденья.
– Сколько мы уже едем?
Эрнст свернул сигарету, затем снова аккуратно спрятал кисет под маскировочную куртку.
– Долго, Цыпленок, долго. Но еще недостаточно долго. На, закури. Тогда и мысли другие появятся.
– Другие мысли? Почему? – Блондин глубоко затянулся.
– Мысли о чем-нибудь другом. Так всегда, смотришь в ночь – тогда мысли все время про ночь. Каждый сжался, сидит в кузове, смотрит, ничего не видя перед собой, и медленно сходит с ума. Но это не поможет. Ночь от этого светлее не станет, дорога не будет короче, а самочувствие не улучшится. И все равно ничего не изменить.
Дори ухмыльнулся:
– Тогда надо выйти из машины, положить каску в грязь, карабин – рядом и сказать: «Все! С меня хватит! Нет сил продолжать эту дерьмовую войну! Я больше не могу, Господи, помоги! Аминь!»
– Вот болван! Если бы твой Лютер был в «Лейбштандарте», то, по крайней мере, дал бы цитату!
– Смешное представление!
– Что, Цыпленок? – Эрнст прислонился спиной к дверце, чтобы можно было не так сильно поворачивать голову. – Что ты подразумеваешь под смешным представлением?
– Да чтобы Лютер служил в «Лейбштандарте».
– Ерунда! Это все идиотизм, Дори. У меня представление другое. Трясешься здесь с двумя задницами вроде вас, едешь через эту чертову ночь, и ведь никто даже рта не откроет! Ты, Цыпленок, сидишь сзади и потихоньку одуреваешь. А Дори все мои усилия пускает насмарку. Я вот думаю, как Адольф с такими слабаками хочет выиграть «Цитадель»? Ведь все рухнет!
Блондин хотел улыбнуться, но опять притянул губу к носу:
– Хочу вам рассказать, что мне пришло в голову. Я размышлял о страхе.
– Отлично! Ну, что я говорил, Дори? Сидит целыми часами в машине, предается мыслям, ничего не делает, молчит, но думает! Ты слышал, Дори? Наш Цыпа думает! И от этого ему становится по-настоящему тяжело. – Эрнст обычно говорил на диалекте, а эту фразу сказал на литературном немецком: – Он, видите ли, пытается разрешить проблему человеческого страха!
– Нет, Эрнст. У него ничего не выйдет! Он еще не «старик». Лишь заслуженные бойцы имеют необходимый опыт в том, как можно наложить в штаны.
– Дори, а они у тебя уже полные?
– Уже почти, Цыпленок. Жду только, когда поедем побыстрее, тогда будет не так вонять.
Все рассмеялись.
Блондин положил руку на плечо Дори:
– Скажи только честно: у тебя тоже тянет желудок?
– Тянет? Ты что думаешь, одного тебя мутит со страха? Эрнст прав, Цыпленок. Так всегда. Сначала ты почти готов навалить в штаны, зато потом, когда вся эта чепуха позади, чувствуешь себя героем. Может быть, получишь орден и даже сам поверишь…
– И в отпуске на родине будешь разыгрывать твердого, как сталь фронтовика, и подваливать к бабам, – ухмыльнулся Эрнст и устало махнул рукой в воздухе: – Чаще всего они откликаются на желание.
– Ну, сейчас-то тебе, наверное, и не хочется прижать какую-нибудь?
– Н-да… – задумчиво протянул Эрнст. – Не теряй сил, и тогда Ла-Яна будет знать, что с тобой делать.
Они снова расхохотались.
– Ну вот, стало получше.
– Естественно, Дори, ведь тебе всегда становится лучше, когда речь заходит о бабах.
– Ты не понял, Эрнст, – Дори вяло отмахнулся. – Я хотел сказать, что всем нам стало лучше. Мы разговариваем друг с другом, рассказываем дурацкие анекдоты, подкалываем друг друга. Понятно, о чем я говорю? Обмануть самого себя, чтобы отвлечься от дум. Размышления – это полная бессмыслица. Размышления и военная служба – несовместимы. Кто может или даже должен думать – самый несчастный человек. На службе всегда за тебя думают другие. А тебе остается только делать то, что они придумали. Сверни-ка, Эрнст, мне еще одну. Хочу я вам рассказать историю, что-то вроде военной философии.
Мой инструктор в Лихтерфельде был высшим проявлением лейб-гвардейца. Как говорится: «В частной жизни – я приятный человек и только на службе – свинья. Но я всегда на службе!» Этот эксперт в области муштры потом, когда я вез его домой в отпуск из Белгорода в Харьков, рассказывал мне, за что он ценит акробатику на казарменном плацу. В центре его рассуждений причудливым образом оказался индивидуум. Только представьте себе: «ЛАГ» и личность! Смеетесь? Я тогда чуть не поперхнулся. Но слушайте дальше, как он рассуждал: «Посмотри-ка, однажды ты окажешься там и познакомишься с казарменным двором. Нос твой будет лежать в грязи, и ты чешешься, словно обожженная солнцем собака. Выжатый как лимон, пустой, рассчитавшийся с миром и с Богом. А потом сквозь грязь и пот ты видишь пару начищенных сапог и слышишь проклятый голос, и этот голос бьет тебя сильнее, чем пинок в задницу: «Ну, вы, герои. Вы, гордость нации! Разве я что-нибудь говорил про отдых?» И ты хочешь вцепиться этому в начищенных сапогах в глотку, набить ему морду, а с тобой и твои друзья, которые видят сапоги только снизу. И ты видишь – это первый номер! Ты и твои товарищи слились воедино в бессильном бешенстве по отношению к сапогам и голосу. Вы, бедные казарменные дворовые свиньи, становитесь единым целым в поту, проклятиях, ненависти и молитвах. Всё, что было раньше, – стерто. Воспитание, образование, богатство или бедность, жир и худощавость, ум и глупость».
Дори прервал рассказ и поправился:
– Нет, жир – это неправильно. В любом случае жирных в «ЛАГе» я еще не видел. «Сапоги и голос, что они хотят, то вы и делаете: не раздумывая, без причины, без понимания. Ваши действия – автоматические, все происходит независимо от вашего желания, вопреки вашей воле, до тех пор, пока вы еще можете дышать. Вы не думаете – вы повинуетесь! Вашего прежнего «я» уже нет. Чем меньше вы думаете о прошлом, о цивилизации, о гуманистических идеалах, тем меньше вас придется переучивать для автоматического действия, инстинктивного рефлекса, непоколебимой тупости – тем больше ваш шанс выжить!»
Блондин невольно кивнул головой и притянул верхнюю губу к носу:
– Обратно к неандертальцу!
Дори утвердительно поднял кверху указательный палец и показал вперед, где «Дитрих» вдруг ярко засветился белым цветом.
– За ним я еду уже несколько часов. А это можно делать только от тупости, при полном духовном одурении!
– Дори, а что еще рассказывал этот казарменный педагог?
– А, ну да… Когда я его упрекнул в том, что, несмотря на весь глубокий психологический смысл, у одного из акробатов с казарменного двора неожиданно наступит момент просветления и он вмажет в спину начищенным сапогам в горячке боя, по невнимательности, конечно, или из-за того, что, может быть, просто перепутал направление стрельбы. Тогда он просто усмехнулся и сказал: «А ты попытался сделать такое со мной?» Я отрицательно покрутил головой. А он продолжал: «Видишь ли, в бою мы все вместе. Впрочем, это хорошее положение, что обучаемые со своим любимым пастухом вместе идут на фронт. А что происходит там? Вы словно стадо овец будете держаться неотрывно от меня. Там, где я сморкнусь, если начнется стрельба, тут и вы захотите быть со мной в приятном обществе. Если вы будете в наступлении ползти на получетвереньках, – я буду посмеиваться над вами. А когда ударит артиллерия и вы сожмете свои задницы – расскажу вам анекдот и поддержу вас морально.
Я научил вас всем трюкам, и только случаю я не смогу противостоять – из равнодушия. Вот так постепенно от ненависти рекрутов к своему инструктору не останется и следа. Останутся только фронтовые свиньи – один старый кабан и молодые – но свиньи. Грязь сделает всех равными. И может быть, кто-нибудь будет мне благодарен за то, что в Лихтерфельде я ему разорвал задницу.
– Трогательно. Можно умереть со смеху. Философ в «ЛАГе»!
– Ты его тоже знаешь, Эрнст.
– Я? Его знаю?
– Конечно. Я рассказывал о Хансе, нашем командире отделения.
– Черт побери! Теперь до меня дошло! Я всегда думал, что он почти нормальный!
– Нормальный? Ты говоришь загадками. Быть нормальным на войне? Скажи-ка, Эрнст, ты тоже хотя бы раз был инструктором, а?
– Да, в батальоне охраны. Там муштра круче, чем где бы то ни было. И это делал я, Дори. Но только так называемую строевую подготовку. Щелчки прикладами, торжественный марш, выполнение команды «Смирно!», прохождение пошереножно, первые идут, остальные – на месте. И прочая совершенно бессмысленная чепуха. Где муштра по-настоящему необходима – так это при боевой подготовке, а про нее у нас часто забывают. Парад почетного караула Адольфа, как прежде в Потсдаме, – высокие парни идут единообразно, словно рота роботов – такие же глупые, как и длинные. А потом их сразу на фронт! Они же перегретые! Бессмысленно перегретые. Кроме того, на местности этого парня также легко прикончить, как и на казарменном плацу. И только в перестрелке с пулеметом он чему-нибудь научится. А в прохождении торжественным маршем – ничему! Чтобы вернуться к началу разговора, Дори, интеллект – как ты сказал, умение думать – и военная служба – две вещи несовместимые, да? А теперь скажи мне, что мы сейчас делаем? Мы думаем! Думаем! Из нас что, совсем выбили умение думать? И вовсе нет! Иначе наш разговор был бы невозможен.
