Через несколько минут ему показалось, что кто-то идет. «Пришла все-таки! Не важно, кто, Катя или ее мать, но пришла…» — подумал Юрий, и в груди сладко заныло.
Он поднялся, и женщина вскрикнула от неожиданности.
— Ой, леший! — томно сказала она, поняв, что перед ней хозяин хутора.
Юрий узнал по голосу Катю.
— Здравствуй, — ласково сказал он. — Чего это ты кругами ходишь?
Девушка молчала.
— Ты не обижайся, — тихо произнес Терпухин, — идем, я провожу. Тут нельзя ходить, опасно…
— Почему?
— В капкан можно угодить.
Катя зацепилась платьем за колючую проволоку и долго выпутывалась.
— Ну ты и забаррикадировался, к тебе подойти невозможно! — гневно произнесла она. Через минуту спросила уже мягче:
— Ты меня встречал?
— Да. Ты же на мину могла напороться! — отозвался Терпухин.
— А зачем тебе мины?
— Да ездят тут всякие, у Демидова вон машину угнали, — стараясь говорить ласково, сказал Юрий.
— Я знаю, что угнали. Да и он сам, поговаривают, к чумазым в плен попал… Вот тебе и «Рота, стройсь…»
— Что это значит?
— Это его прозвище, по-уличному. Слушай, я порву платье, помоги!
Юрий включил фонарик и отцепил подол Катиной юбки от колючей проволоки.
Терпухин вспомнил, как мать Кати пыталась сблизиться с ним и даже несколько недель прожила на хуторе. Но заботы и неожиданные проблемы вынудили Юрия покинуть хутор. Полина провела на хуторе почти весь май, а когда Терпухин возвратился из своей вынужденной отлучки, не сказав ни слома, ушла.
А вот ее дочь Катя… Терпухин вспомнил, как однажды она заботливо покормила его, пригласив в дом. Если бы это повторялось чаще! Впрочем, и на этот раз Катя пришла не с пустыми руками, что-то принесла в пакете.
Юрий, перебивавшийся сухомяткой, уже учуял аппетитный запах чего-то мясного. А сама Катя, одетая в новое платье с коротким рукавом, слегка подтолкнули его к дому. Юрий поймал ее обнаженную руку и един сдержался, чтобы не поцеловать эту руку.
В доме он, по причине отсутствия электричества, зажгли керосиновую лампу, и в этом полумраке летнего номера Катя развернула пакет и стала хозяйничать. Юрий наблюдал за ее плавными движениями. Он сравнивал Катю с ее матерью, и сравнение, бесспорно, было в пользу дочери.
— Да, счастлив будет тот мужчина, который будет твоим, — произнес Юрий, оглядывая накрытый на скорую руку стол.
— А ты не хочешь быть моим?
Юрий оставил вопрос без ответа.
Когда они уселись за стол, Терпухин почувствовал, что от девушки исходит тепло.
— Ты вся пылаешь, от тебя можно загореться, — сказал он.
— Загореться? — насмешливо переспросила девушка. У тебя что, нет огнетушителя?
Катя посмотрела на Терпухина и рассмеялась. Тот рассматривал девушку в тусклом свете керосиновой лампы. Ему нравились ее не по-женски волевой рот, мягкий овал лица, волосы.
«Почему меня интересуют в женщинах лицо и волосы? — подумал Терпухин. — Возможно, потому, что они всегда открыты, остальное скрыто одеждой.»
— Почему ты на меня так смотришь? — спросила Катя.
— Как?
— Как на микроб в микроскопе… Изучаешь, что ли?
— Да, изучаю.
— Я что, в самом деле для тебя микроб? — в голосе у девушки послышались обиженные нотки.
— Микроб не микроб, но я должен знать, с чем имею дело.
— Не с чем, а с кем, — примирительным тоном произнесла Катя и вдруг деловито сказала: — Если хочешь, я разденусь…
Юрий вскинул брови. Уголки губ неодобрительно шевельнулись. Рука девушки застыла на перламутровых застежках платья.
— Ну, тогда не глазей, а лучше попробуй вот этого вина.
Терпухин выпил и некоторое время старался не смотреть на пришедшую к нему девушку, но не мог перебороть себя.
— Ты, Юра, гипнотизируешь меня, как удав, — недовольно сказала Катя, маленькими глотками пробуя вино.
— Я твое платье рассматриваю…
— Нет, не платье…
— Платье. Оно у тебя замечательное.
— Далось тебе это платье! У тебя в глазах написано, что тебе нужно…
— И что же? — спросил Терпухин, едва сдерживая частое дыхание.
— То, что под платьем. Вас, мужиков, только это и интересует, а потом, как обнаружите, что там то же самое, что и у всех остальных нормальных баб, так сразу в кусты. Кстати, как ты в самом деле находишь мое платье?
— Да, у женщин два украшения — волосы и платье, — вздохнув, сказал Терпухин. — Но твое платье и счет не идет, потому что его, как ты сама сказала, можно и сбросить…
Глава 4. Непрошеный гость
Неожиданно их внимание привлек резкий царапающий звук, словно провели гвоздем по стеклу. Терпухин резко отстранился от девушки и погасил керосиновую лампу. В его руке появился пистолет, который был у него всегда наготове. Замерла и Катя. Звук больше не повторялся. Юрий успокоился, отложил пистолет в сторону и вновь зажег лампу.
— Так о чем мы говорили? — спросил он.
— О платье… Вернее, о том, что его можно сбросить.
— Да, да! Сбросить для того, чтобы показаться во всей красе. Особенно при таких волосах…
— Да какие у меня волосы, так, копна.
— Не каждому дано иметь такую копну.
— Я бы вообще коротко подстриглась, да мать против.
При упоминании о матери Терпухин переменился в лице, но, к счастью, Катя не заметила этого.
— Неужели ты до сих пор слушаешься мамочку? — спросил Юрий.
— Она терпеть не может короткие стрижки. А если увидит по телеку лысых девок, готова телевизор разбить…
— Вообще-то она права, — вздохнул Терпухин. — Я тоже считаю, что у женщины волосы, особенно их цвет, — главное. И естественный беспорядок в волосах придает женщине особый шарм, вот как у тебя…
Терпухин обнял Катю и приник губами к ее шее. Немного отстранившись, она обернулась и, искоса лукаво взглянув на Юрия, сказала:
— Что это ты, как пацан, со спины целуешься?
Терпухин почувствовал ее свежее дыхание из полуоткрытого рта, и губы их слились в поцелуе. Однако Катя неожиданно резко отстранилась, шумно вздохнула, села за стол и уставилась в мерцающий язычок пламени керосиновой лампы.
— Лампа, керосин, — пробормотала она, — как до революции или в войну…
— Может, хватить мучить меня? — нетерпеливо проговорил Юрий.
Катя, опять приникнув к нему и поцеловав, хмуро сказала:
— Успокойся. Прежде надо подготовиться. Я тут принесла кое-что посущественнее, чем вино.
— Что же ты раньше не сказала! — почти разозлился Терпухин и подумал: «Стыдится… Это хорошо…»
Голодный волк, обитавший в Сычином балке, встал, потянулся, ощерился и выпрыгнул из ямы, где у него было логово. Волку пора было идти на охоту. Волчица и трое волчат спали, сбившись в кучу и грея друг друга. Когда волк перед уходом заглянул в яму, волчица подняла голову, облизала волчат и снова накрыла их головой.
Приплод был ранним, и, по причине отсутствия пищи, один волчонок, четвертый, умер. Волчица долго ворочала его лапой, недоумевая, что с ним случилось, затем отнесла в камыши, к самому глухо булькавшему ручью, и закопала.
Волк побежал по балку, добежал до ручья и стал жидко лакать воду. Он был очень старый и очень осторожный: вздрагивал от малейшего шума, всецело подчиненный могучему древнему инстинкту, приказывавшему ему выкормить оставшихся волчат.
Зверь выбрался из Сычиного балка и побежал по полю, принюхиваясь к человеческим следам, зарываясь носом в траву и фыркая. Все пугало его: и далекие огни селений, и изредка гудящие в небе самолеты; ему казалось, будто в селениях люди собираются устроить на него облаву, а в самолетах везут охотников. Волк был не молод, и чутье у него ослабело, так что, случалось, он приходил домой без добычи, чего с ним никогда не бывало в молодости. Но он по-прежнему был силен. Волк еще мог задрать и утащить теленка или крупного барана, а при случае завалить и лошадь. Но ни овцы, ни телята, ни лошади не были на свободном выпасе — люди боялись оставлять скот по причине возможных грабежей с юга. Приходилось искать падаль, охотиться на мышей или же пожирать весь помет зайчихи.
Недалеко от волчьего логова, у дороги, стоял хутор. Там было много лошадей и человек, любивший стрелять. Волк никогда не подходил к этому хутору, боясь оставить там свои следы и навлечь на себя гнев этого человека. Человек, должно быть, раньше служил в армии, потому что каждый раз, прежде чем умыться из умывальника, выскакивал на улицу по пояс голым и, тряся животом и жирными и толстыми, почти как у женщины, белыми грудями, кричал: «Рота, стройсь!»
