А может, никакого обсуждения и не было. Может, кто-то из них – Кастет или тот же Шпала, к примеру, – решил взять грех на свою душу целиком, не делясь с приятелями, и уже нанял специалиста по такого рода делам. Ведь, как ни крути, смерть Тучи принесла бы огромное облегчение всем – в том числе, пожалуй, и ему самому...
Пораженный этой неожиданной мыслью, Тучков остановился посреди разъезженного, скользкого проселка и долго стоял на одном месте, жуя мундштук потухшей папиросы и чувствуя, насколько чужд и не нужен он всему, что его окружало: и этому заснеженному, искрящемуся под лучами весеннего солнца полю, и безоблачному, ярко-синему небу, и березовой роще, и даже воронам, громко ссорившимся в кронах деревьев... Всем стало бы лучше, если бы он умер прямо сейчас, особенно воронам – не пришлось бы, по крайней мере, лететь куда-то на поиски падали...
Он почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы, и сердито утерся грязным костлявым кулаком, уже окоченевшим от холода, подумав при этом, что нервная система у него совсем расшаталась – чуть что, сразу плакать... Это его по-настоящему разозлило. Полюбуйтесь, во что он превратился! Он, молодой, подававший большие надежды ученый-математик, без пяти минут кандидат наук, а в перспективе, сами понимаете, доктор, всеми уважаемый человек... Раздавленный самосвалом червяк – вот что он теперь такое! Корчится на дне грязной, взбаламученной лужи, подыхая от боли и не зная, кто его раздавил и за что. И всем на него плевать, ни у кого он не вызывает ничего, кроме брезгливости, потому что такого, каким его сделали, теперь даже на крючок не насадишь...
«Но я не червяк, – сказал он себе. – Я вам не червяк, ясно?! Червяк не умеет злиться, не умеет думать, не умеет мстить. А я восемь лет копил злость – нет, не злость, а злобу, которая, если капнуть ею на металл, проест его насквозь почище любой кислоты. И я восемь долгих лет, валяясь на койке в спящем бараке или швыряя бетон, думал, как мне с вами поступить, дорогие мои друзья, товарищи школьных игр. И я все давным-давно придумал, я все продумал до мелочей, и осталась мне самая малость: решить, запускать машинку или не запускать, брать вас к ногтю или не брать. Я и сейчас еще этого до конца не решил. Вот посмотрю на ваши сытые хари, послушаю, что вы мне скажете, и решу, как с вами быть – отпустить плодиться и размножаться или выжечь ваш поганый род до седьмого колена. Сил у меня на это хватит, и ума тоже, и решимости. Так что ждите, я скоро буду».
Он вынул из кармана бушлата разлохмаченный спичечный коробок, с четвертой попытки высек огонь, прикурил обслюненный, изжеванный бычок и решительно зашагал к станции. Стиснутые кулаки лежали в карманах, как два обледенелых булыжника, над плечом идущего рваной голубоватой лентой стелился папиросный дымок. Стоптанные каблуки грубых рабочих башмаков глухо стучали о поверхность дороги, подошвы с хрустом ломали подтаявший ледок, разбрызгивали собравшиеся в колеях длинные прозрачные лужи.
Тучков вошел в рощу. Дорога сворачивала направо, теряясь за частоколом деревьев. Где-то там, за поворотом, приближаясь с каждой секундой, гудел мотор. Туча пошел медленнее, вслушиваясь в звук работающего двигателя с настороженностью застигнутого врасплох дикого зверя. Ему вдруг захотелось нырнуть в лес, спрятаться, залечь и подождать, пока машина пройдет мимо. Разумеется, он не стал этого делать. Во-первых, в здешних краях к зэкам относились вполне терпимо, с сочувствием, поскольку половина местного населения работала в зоне, а вторая половина отсидела хотя бы по разу – если не в этой зоне, то в какой-нибудь другой. Во-вторых, ехавшая навстречу машина скорее всего не имела к нему, Туче, никакого касательства, а если все-таки имела, то прятаться в лесу все равно было бесполезно: в снегу остались бы глубокие свежие борозды, и это могло привести только к лишним неприятностям. Ведь если в машине ехали вертухаи, они обязательно остановились бы, чтобы проверить, что это за человек побежал от них в лес – уж не беглый ли зэка? Было бы очень глупо получить автоматную пулю между лопаток прямо в день освобождения...
Поэтому Туча ограничился тем, что заранее сошел с середины дороги на обочину и двинулся вдоль высокого, в половину его роста, комковатого, обледеневшего сугроба. Звук работающего двигателя приблизился, и вдруг машина выскочила из-за поворота – слишком рано выскочила, Туча ждал ее позднее. Увидев огромный и угловатый, сверкающий, как полированный антрацит, «Хаммер», Туча понял свою ошибку: он рассчитывал время, ориентируясь по громкости звука, а мотор этого американского монстра работал совсем тихо, вот он и просчитался. Да и как было не просчитаться? Восемь долгих лет он в глаза не видел никаких машин, кроме отечественных грузовиков, «уазиков» да потрепанной «Волги» хозяина, подполковника Муратова. Вообще, видеть «Хаммер» здесь, на этой дороге, в этих забытых Богом местах, было до оторопи странно; пожалуй, Туча удивился бы не больше, если бы прямо перед ним на дорогу приземлилось летающее блюдце.
Он взял еще правее, топча сугроб, и остановился, чтобы пропустить мимо себя это заграничное чудище. Номера на «Хаммере» были московские. «Братва едет, – пронеслось в голове у Тучи. – Решили кого-то из своих навестить, деньжат подкинуть, то да се...»
Он еще додумывал эту мысль, когда огромный внедорожник вдруг замедлил ход и остановился прямо напротив него. От машины ощутимо веяло теплом, и Туча поймал себя на дурацком желании подставить окоченевшие ладони под выхлопную трубу. Потом он испугался, сделал неуверенное движение в сторону леса, но остановился, поняв, что это бесполезно: схваченный коркой льда серый сугроб стоял стеной, и на его фоне черный Туча представлял собой отменную мишень.
Тонированное стекло водительской дверцы с едва слышным жужжанием плавно поползло вниз, и в образовавшемся проеме появилась широкая жующая морда с холодными, колючими глазками и стрижкой ежиком. Верхнюю губу водителя пересекал старый шрам; еще один шрам виднелся на переносице. Одет водитель был в кожаную куртку, из-под которой выглядывали воротник белоснежной рубашки и строгий однотонный галстук.
– Эй, братишка, – окликнул он Тучу, – садись, подвезу,
«Так быстро? – с тоской подумал Туча, наблюдая за размеренными движениями жующей челюсти. – Неужели конец?»
. – Спасибо, – сказал он, – я... Мне в другую сторону. Туда, на станцию.
– О чем базар, братан? Вижу я, куда ты идешь и, главное, откуда. Что же я, падло последнее – для братана литр бензина жалеть? Залезай, залезай, не парься, все нормально. Довезу с ветерком.
– Не надо, я так, – сказал Туча.
Водитель с натугой растянул губы в неком подобии улыбки. Глаза его при этом остались холодными, недобрыми.
– Залезай, – повторил он. – Сегодня я тебе помогу, завтра – ты мне... Садись, браток, а то совсем простынешь.
Мы с пацанами расспросить тебя хотим, как там, у дяди в гостях, нашим братьям живется. Ну?.. Расскажешь, чем кормят, какие байки перед сном травят...
Задняя дверь «Хаммера» приоткрылась с мягким щелчком, и Туча понял, что деваться некуда. Напоследок оглядевшись по сторонам, он на негнущихся, неожиданно утративших чувствительность ногах преодолел отделявшие его от машины два метра и, стиснув зубы, полез в пахнущее табаком и одеколоном, теплое, как внутренности сытого хищника, нутро джипа.
Накануне вечером Юрий Филатов затеял уборку. Конечно, время для уборки было не самое подходящее, но по телевизору опять показывали какую-то муть, книги на полках были перечитаны по двадцать пять раз, идти никуда не хотелось, и перед ним во весь рост встала очень неприятная дилемма: либо взять себя в руки и разгрести свинарник, который он опять развел в квартире, либо плюнуть на все, смотаться в ближайший магазин и провести вечер за бутылкой водки. Второй вариант выглядел предпочтительнее, но именно поэтому Юрий выбрал первый: ему всю жизнь вдалбливали в голову, что, двигаясь по линии наименьшего сопротивления, ни к чему хорошему не придешь.
Орудуя веником и мокрой тряпкой, он с невеселой улыбкой думал о том, что оказался способным учеником и крепко усвоил набор простеньких аксиом, которыми сочли нужным снабдить его семья – и школа. Он не искал легких путей, всю жизнь плыл против течения, и что в итоге? Один как перст, даже квартиру прибрать некому. И ни карьеры, ни друзей – никого и ничего, чем можно было бы дорожить и гордиться.
Потом он решил навести порядок на книжных полках и неожиданно для себя наткнулся на похороненный в кипе старых газет выпуск альманаха «Фантастика и приключения» за тысяча девятьсот семидесятый год. Это была огромная книга в твердом, обтянутом материей переплете, с фотонным звездолетом на обложке, тяжелая, распухшая, изрядно потрепанная. Это была любимая книга его детства, которой он очень дорожил и которую считал безвозвратно утраченной. Вернувшись домой с войны и не найдя ее на привычном месте, он, помнится, решил, что мама дала ее кому-то почитать, пока он бегал по чужим горам, палил из автомата и вышибал мозги из этих бородатых ишаков, чеченских боевиков. Поскольку мама умерла, спросить, кому она отдала альманах, было не у кого, и Юрий смирился с утратой, благо имел по этой части богатейший опыт, да и утрата была не из тех, над которыми пристало плакать взрослому мужчине.
