И запах. В прихожей он чувствовался еще больше, чем внутри: запах несвежего белья, неуюта, казенщины, какой бывает лишь в ветшающих больницах или уж вовсе в гиблых, безнадежных местах, откуда, кажется, и возвращения в наполненную светом жизнь уже нет.
Наконец Соболева справилась и с другим замком, дверь распахнулась. Ночь была душной и влажной, но после замкнутого грязного помещения напоенный ароматами цветочной пыльцы, близкого дождя и недальних полевых трав воздух казался свежим, как родниковая вода, он кружил голову, им невозможно было надышаться вволю, как невозможно надышаться свободой, любовью и жизнью.
Плач котенка услышали все. И в нем слышался такой беспомощный страх, такая безнадежная мольба, что у девчонок мурашки побежали по спинам ледяной изморозью.
– Что это? – спросила Соболева, напряженно всматриваясь в темноту.
Крик повторился и затих.
– Котенок... – одними губами прошептала Даша. – Доктор... Он подобрал его здесь и унес с собой.
– Зачем?
– Мучить. Разве не слышишь?
– Он чего, больной, этот доктор? Хотя... Тут все какие-то фазанутые. – Соболева открыла пачку, вытащила сигарету, чиркнула зажигалкой, затянулась.
Котенок заплакал снова.
– Сволочь живодерская! – выругалась Соболева, поперхнувшись дымом.
– Светка, пошли отсюда, – заканючила Катя.
– А ну заткнись! – оборвала ее та.
– Ну ведь страшно, – пробормотала девчонка. – Если нас поймают после всего... И санитара прибили...
– Пусть скажет спасибо, что не до смерти, козел!
– А этой жирной я руку до крови прокусила, – не унималась Катька. – Смываться надо.
– Заткнись, я сказала! И без твоих причитаний понятно. Соболева посмотрела на Дашу.
– Нельзя его бросать. Нельзя, – тихо произнесла Даша.
– Да без тебя знаю! – раздраженно отозвалась Светка, в две затяжки добила сигарету, затоптала окурок. – Вот что, малая. Мы с девкой возвращаемся, а ты – вон кусты, видишь? Там прячешься и сопишь тихой мышкой, пока не вернемся.
– Я с вами, – неуверенно возразила Катька.
– Без разговоров, – построжала Соболева. – Толку от тебя, мелкой, все одно никакого, а если спалимся все?
– И что мне делать?
– Я же сказала: сидеть. А если что, найдешь в Колывановке Мишку Маркелова, скажешь, мол, так и так, я сгорела, пусть идет в ментуру, кипеш подымает...
Лучше на зону пойду или в специнтернат, здесь заколют до смерти, спишут и зароют. Или я кого-то грохну. Уразумела?
– Ага, – кротко кивнула Катька. – Соболева, только ты... Только вы...
– Еще покаркай, малая. Марш отсюда!
Котенок закричал-заплакал на этот раз совсем громко, пронзительно.
– Страшно... – тихо пробормотала Катя; видно было, как кровь отлила от ее лица и посинели губы.
– Ты мне в обморок здесь шлепнись! – почему-то перейдя на шепот, сказала Светка, скомандовала зло:
– Марш отсюда, я сказала!
Катька вздрогнула, побрела в темноту, убыстряя шаг, и через секунду уже бежала прочь, неслась стремглав, словно от близкой погони.
Светка выдохнула напряженно, проговорила едва слышно:
– "Страшно..." Как будто мне не страшно. Пошли?
Даша кивнула.
– Как тебя зовут-то?
– Даша. Головина.
– Ты, Головина, деваха вроде ничего, смелая. Только... Ты по жизни такая отмороженная или как?
– Мне какой-то дрянью дали надышаться, потом этот доктор Вик укол сделал.
Сначала вообще как вешалка была, а сейчас... Словно иголками тупыми колет. И крутит всю. И спать хочется ужасно.
– Спать потом будем, девка.
На этот раз плач-стон котенка был длинным, казалось, он не кончится никогда, словно ему уже сделали больно и теперь он просто жалуется и на эту свою боль, и на боль будущую... И на то, как жесток к нему мир, в котором ему суждено терпеть только муку. А ведь он – живой комочек, добрая, ласковая игрушка, он мог бы радовать, согревать своим теплом тех, кому пусто и одиноко, но злой случай отказал ему в этом счастье... И даже пожаловаться на свою судьбу ему было некому, только плакать.
– Он его замучает, – тихо проговорила Даша.
– Не успеет. – Светкины губы скривила жесткая гримаска. – На сволочей я такая сволочь, каких и мир не знал. Пошли?
– Пошли.
Первое, что они сделали, – это испортили замки входной двери. В один просто вставили плоский ключ и обломали прямо в скважине, в другой – напихали мелкого щебня. Теперь если кто и захочет закрыть – не сможет.
Соболева вернулась в комнатуху к пьяной санитарке, забрала биту. Вдоль коридора двигались тихохонько, ступая сторожко. Все длинное, несуразное зданьице, казалось, вымерло: не было слышно ни звука, даже психи, запертые по палатам, или спали, забывшись в тяжком лекарственном угаре, или – просто умаялись за душный пустопорожний день. Котенок мяукал, но его призывы стали совсем негромкими: наверное, звереныш Уже выбился из сил. Или – потерял надежду.
То, что думает она о котенке совсем людскими категориями, Дашу совсем не удивило, и она не собиралась приписывать Это действию отупляющего укола; девушка искренне считала, что это как раз люди заблуждаются в своем эгоизме, приписав себе право на разум, душу, бессмертие и лишив его бессловесных братьев... Вот только зачем ей, Даше, все эти мысли сейчас? Чтобы забыть о том, как ей страшно?
Девушки подобрались к двери вплотную. Котенок мяукал совсем тихо, словно хотел, чтобы его перестали замечать, забыли о нем, оставили в покое, не причиняли боли... Или – Даша снова все это выдумала?
Через дверь было слышно, как доктор Вик напевал что-то бравурное. Соболева переглянулась с Дашей, кивнула: начали! Надавила на ручку и – рывком распахнула дверь.
Доктор Вик поднял голову; лицо его выражало досаду, нетерпение и даже скрытую ярость: как могли ему помешать в такой момент! Котенок лежал на столе на спине, все четыре лапы его были стянуты специальными ремешками, шерсть на животе аккуратно выстрижена. В руке доктор держал длинный препарационный скальпель.
Досада в его глазах сменилась удивлением; вслед за тем зрачки помутились, словно их заполнил волглый туман; губы доктора скривились странной гримаской; кажется, он вот-вот заплачет, но вместо этого он пошел на девчонок, держа остро отточенный скальпель чуть на отлете...
Бита со свистом рассекла воздух, попала в скулу, очки доктора улетели куда-то в угол, а сам он, словно сбитая кегля, кувыркнулся на бок и врезался в стеклянный шкаф с инструментарием... Все, казалось, взорвалось: стекла, наборы инструментов с грохотом, лязгом и звоном посыпались на гулкий кафельный пол, да еще и доктор заверещал утробно, испуганно, зажав разбитую скулу руками.
– Ах ты живодер! Гад! – Светка и не собиралась останавливаться: второй удар пришелся по переносью, третий – по губам; доктор забился в угол и задергался, заверещал и разом стал похож на загнанного облавой подленького лесного зверька. Мелкий мельтешивый страх исказил его личико до неузнаваемости, а лишенные укрупняющих линз глазки были пусты, как латунные пуговички на куцей гимназической тужурке.
Даша склонилась над котенком, но все никак не могла справиться с ремнями, что притягивали лапы животного к столу; Света взялась ей помогать, кое-как они справились, Даша подхватила котенка, прижала к себе, успокаивающе поглаживая, приговаривая:
– Хороший, хороший...
Сзади раздался неясный хруст стекол: поскуливая, доктор Вик с удивительным проворством ринулся на четвереньках к выходу. Соболева схватила биту и с маху опустила Вику на затылок; доктор тупо ткнулся в пол и замер. Света была абсолютно спокойна. Подошла к Вику, нащупала артерию, подобрала скальпель, облизала губы...
– Брось! – Голос Даши был резок. Света вздрогнула и сжалась, как будто ее наотмашь хлестнули кнутом. – Брось! – повторила Даша. – Быстро!
Соболева подняла лицо; в глазах ее беспомощность мешалась с яростью.
– Зачем ему жить? – спросила она тихо.
– Ему, может, и незачем. А нам – нужно.
Соболева резко отшвырнула от себя скальпель, словно ядовитую змею; он улетел в угол комнаты, а девушка закрыла лицо руками, и по трясущимся плечам Даша поняла: она плачет.
– Ну все. – Даша подошла, погладила по голове. – Пойдем.
Соболева не двигалась с места. Даша метнулась к шкафчику позади стола, открыла одну дверцу, другую. Нашла что искала: коньяк в вычурной, фигурной бутылке. Отвинтила пробку, подала Соболевой:
– Хлебни.
Та сделала большой глоток, перевела дыхание, потом – еще несколько глотков. Тряхнула головой:
– Как наваждение нашло...
– Ну что, пошли?
– Погоди.
Соболева подошла к платяному шкафу, распахнула, увидела костюм доктора, отыскала бумажник, вывернула.
– Отлично! – В руках ее оказалась увесистая пачечка сотенных и три американские купюры. Толстощекий Франклин на них был улыбчив и меланхоличен. – А говорят, врачам не платят... Этому – платят.
