Кто сказал это?! Один из бойцов? Нет. Тогда кто?
И встречает меня холодная мокрая лавина…
Я открываю глаза и вижу кирпичноликого, держащего в руках пустое, ржавое ведро.
– Пришла в себя! – констатирует злой голос сбоку. – Сейчас Палыч приедет, Палычу все выложишь!
Я боюсь закрывать глаза – они снова будут тыкать мне под ребра, по почкам и обливать ледяной водой… Так и лежу, уставясь в потолок, в ожидании Палыча, которому я должна буду выложить все. Собака иногда подбегает ко мне и лижет лицо, а потом возвращается к своим новым приятелям… Отчетливо слышу, как один из парней щелкает клавишей магнитофона и пространство вновь наполняется Валеркиной музыкой и пением…
– В чем дело, орлы? Кого поймали?
Новый голос. Знакомый такой, уверенный. Но самого говорившего я не вижу – он где-то впереди, видимо, в прихожей. Видимо, это тот самый страшный Палыч… И музыки уже нет.
– Мишка говорит – снайперша прибалтийская! – Это второй, с кирпичным лицом.
– Башку даю. – Это злой Мишка.
– Мне ее рожа тоже знакома… Наверняка в фээсбэшной ориентировке видели, – поддакивает кирпичноликий.
Я – снайперша! Как бы от хохота не помереть. В ориентировке рожу мою видели… Впрочем, у этих ребят от хохота не умрешь.
– Вот документы, с Прибалтики, сами видите…
– Ну-ка давай!
Далее молчание… Затем уверенный голос хмыкает и становится еще более знакомым.
– Вы ее сильно… оприходовали? – строго спрашивает он.
– Как она наших… – огрызается Мишка.
– Ну-ка пошли…
Передо мною стоит майор Кравченко, тот самый – командир Валеркиного ДШБ. Дуракам и дурам везет… Он одет в гражданский костюм, а лицо по-прежнему веселое, черное и страшноватое. А на руках почему-то черные перчатки.
– Здравствуйте, Расма Людвиговна, – с сожалением в голосе произносит майор. – Развязать, помочь подняться и принести извинения! – дал он команду своим.
– Как же так?! Это же… – восстал было против командира Мишка. – Да я ее рожу хорошо помню!
– Лицо ты помнишь, потому что в детстве чуть ли не каждый день видел его… – устало пояснил командир, – когда классе в третьем или четвертом учился. На афише возле кинотеатра или по телевизору…
Мы идем по московской набережной. Кравченко держит руки в перчатках за спиной, говорит негромко…
– В госпитале Валерка… Под Москвой, двадцать минут езды на электричке… Записывайте адрес…
Я достаю блокнот, и майор диктует адрес. Затем вынимает руки из-за спины и лезет во внутренний карман за сигаретами и зажигалкой. Пальцы не слушаются его, не гнутся – с большим трудом он извлекает сигарету, но чиркнуть зажигалкой никак не удается. Майор еще больше чернеет лицом.
– Давайте я помогу, – произношу я и вовремя, зажигалка выпадает из рук майора, но я успеваю ее подхватить почти у самого тротуара.
– Спасибо, дайте сюда… – произносит майор и негнущимися пальцами забирает зажигалку, вновь тщетно пытается прикурить. – Мне нужно привыкать, тренироваться, – смущенно объясняет он. – Вот видишь, получилось!
Путь на вокзал лежал мимо родного посольства. Внутрь заходить я не собиралась, но меня привлекла энергичная толпа парней и девчонок, сгрудившихся у ворот. Я подошла ближе.
– Нет вступлению в Европейский оборонительный альянс! – орал прыщавый, бритый под ноль очкарик лет семнадцати. – Нет военным базам у российской границы.
Его пытался перекричать другой, еще более прыщавый, но с длинными, сальными лохмами:
– Фашистская Прибалтика! Фашистская Прибалтика! Сраные козлы!
Третий, не менее прыщавый, с козлиной бородой, орал следующее:
– Граждане России! Не покупайте сметану, произведенную в Прибалтике. Нам доподлинно известно, что в нее мочатся латышские тетки!
Я пошла своей дорогой. Не знаю, как другие мои соотечественницы, но лично я никому в сметану не писаю.
Еду в электричке, а перед глазами все стоит маленький оранжево-синий огонек зажигалки, черные кисти рук с негнущимися пальцами. Привыкает майор Кравченко, тренируется… И еще перед глазами кованые ботинки и перекошенное ненавистью лицо пацана Мишки… И толпа перед посольством… А собаку ребята оставили себе. И это хорошо – куда бы я сейчас с нею?
Огромное озеро. Или море. Гребец одет в черный плащ с капюшоном. Веслом он ворочает медленно. Стало быть, спешить нам некуда. Берег виднеется где-то далеко впереди сквозь мутную дымку тумана.
– Скоро приедем? – спрашиваю я. Молчание как-то зловеще затягивалось.
Гребец, не оборачиваясь, хрипло усмехается.
– Куда мы плывем? – не выдержав, напрямую спрашиваю я.
– В Ад, – хрипло откликается гребец.
– В Каюрэеппуру-Атт? – уточняю я. Нужели домой плывем?! Откуда только такое море появилось в окрестностях?
– В ад, Расма… В самый настоящий ад, – спокойным, по-прежнему хриплым голосом и по-прежнему не оборачиваясь, поясняет гребец. – Ты ведь умерла, Расма.
Я умерла?! Когда?! Умерла… Умерла и умерла – что теперь поделаешь?! Ну и, разумеется, попала в ад. Аборты, замужества… Да актеры вообще грешники, их раньше за кладбищенской оградой хоронили.
В ад.
Ад оказался вовсе не таким уж гиблым местом. Берег, лес, трава. На берегу меня встречала Инга.
– Здравствуй, Расма! – она крепко обняла меня, как только я ступила на берег.
– Инга?! Сестричка?! – Я была откровенно поражена. – Ты-то как здесь оказалась?!
– Слишком хорошо прицеливалась и слишком метко стреляла, – грустно улыбнулась сестра. Ее небольшие светлые глаза широко распахнуты и смотрят без прищура.
Я тоже пытаюсь улыбнуться и тут… Где-то в глубине зарослей раздается та самая мелодия, которую сочинил Валерка. Мы обе невольно поворачиваем головы…
– Расма! Я так ждал тебя…
В руках у Валерки ничего нет, никакого музыкального инструмента. А музыка льется и льется.
– Вот так вот… – произношу я какую-то пустую, ничего не значащую фразу и иду ему навстречу.
– И я вот здесь… – улыбается Валерка. – И весь наш спецназ. – Он кивает в сторону леса, откуда раздаются громкие мужские голоса.
Вот оно как: и актеры – грешники, и спецназовцы – грешники. Встретились, наконец.
– Здесь вообще много приличных ребят, – подает хриплый голос гребец-перевозчик. – Жить можно!
Я оборачиваюсь в его сторону и вижу, что гребец – это Эдгар. Сейчас он скинул капюшон, и я отчетливо вижу его тонкое, худое лицо.
– А меня, Расма, ни туда не принимают, – он кивнул вверх, – ни сюда, – он кивнул в сторону леса. – Я ведь всегда правильным был… Даже гадости с чувством исполненного долга совершал, да вы сами помните! А выяснилось, что это и не плохо и не хорошо… Поэтому теперь вот веслом и работаю… Тяжело, – чуть помолчав, произнес он и, накинув капюшон, снова направился к лодке.
А Инга, моя старшая сестра, вдруг уселась на прибрежный песок, закрыла лицо руками и беззвучно заплакала.
– Инга, ты что? – Я впервые видела сестру в таком состоянии. – Все ведь хорошо, мы все наконец собрались… – Я обняла сестру за плечи и пыталась утешить, так как это обычно делала она сама, утешая меня.
– Якоб… – Инга произнесла сквозь слезы имя своего мужа. – Якоб… Это был святой человек, он помогал всем и никого не обманывал… – После этих слов слезы из глаз Инги потекли еще сильнее, ручьем. – Поэтому теперь он там, – она кивает вверх. – А я здесь! Ох, лучше бы он обманывал меня и был бы скупым… Или побил, или ограбил кого-нибудь… Тогда сейчас мы были бы вместе!
Я чуть не проспала нужную остановку… Приснится же такое! А вот и госпиталь, всего в двух шагах от платформы. Но не успеваю я сойти с нее, как раздается трель мобильного телефона.
– Остановитесь, Расма! Остановитесь, – голос звучал спокойно, без угрозы и принадлежал пану Ветру.
– Не остановлюсь, – говорю я, спускаясь с платформы. И тут же спрашиваю: – Вам-то что до этого? Свое дело вы сделали.
– Вы ломаете схему. Схему своего собственного поведения. Такого не может быть.
– Я не разбираюсь в схемах.
– Когда вы трахаетесь, бросаете любовников, делаете аборты и снимаетесь в кино – это нормально, закономерно и не нарушает законов вашего же бытия. А ваш русский избранник… Вы увидите его таким… В общем, очень сильно разочаруетесь и расстроитесь.
– Мне не нужна ваша забота.
– Нужна! И, хочу заметить, – я остановлю вас любой ценой. Не сомневайтесь.
– Каким образом?
– Вспомните Райяна. Он в нескольких шагах от вас.
Я остановилась, в ответ ничего не произнесла. Райян, очень высокий, очень молодой. Безликий, безглазый, исполнительный. Отлично стреляет.
– Я ломаю вашу очередную схему? – спросила я, стараясь держаться как ни в чем не бывало.
– В первую очередь свою… Впрочем, мою тоже. Вы умная женщина, Богу – Богово, кесарю – кесарево, слесарю – слесарево.
– Вы не бог, вы Провокатор, – напомнила я пану Ветру его слова.
