Ознакомительная версия.
Она побежала, стуча каблуками, по лестнице вниз. Голоса преследователей она слышала уже в дверях. Подвальный коридор. Темнота. Сюда уже не достигал тусклый свет. Господи, помоги! Сделай так, чтобы тут была открыта хоть одна дверь! И она вбежит в нее, и подопрет ее чем-нибудь тяжелым изнутри, каким-нибудь бревном… или старым столом, шкафом. Да нет, Алка, все подвалы у всех жителей закрыты на замки, хоть там валяются и отжившие свой век вещи, а все они хозяевам дороги; и потом, в подвалах хранят картошку, капусту, соленья, огурцы всякие, варенье. Вот и прекрасно, ты запрешься, и на первое время у тебя будет еда.
Она толкалась в пыльные старые двери. Закрыто! Закрыто! Тут тоже закрыто! И тут! Ужас! Нет, нет, она не хочет, Господи, спаси… Она закусила губу, отбежала и с размаху высадила дверь плечом. Железки запоров со звоном посыпались на кирпичный пол. Она, трясясь, вбежала в кладовку — и стала, обмирая от ужаса, приставлять к притолоке выбитую дверь, придвигать к дверному проему ящики с чем-то непреподъемно тяжелым, какие-то запыленные, все в известковой крошке, мешки, тюки… И не успела. Они уже были рядом. Они расшвыряли ее нелепые баррикады. Тот, что схватил ее за руку на Белорусском, отодвинув ногой ящик, прошел в каморку. В его руке горел карманный фонарик. Он направил свет на ее лицо. Алла зажмурилась.
— Она?
— Как не она. Конечно, она. Ее рожа во всех дайджестах примелькалась.
Губы ее прыгали. Она сказала тихо:
— Я вас не знаю. Вы не имеете права…
— Мы имеем право на все. И на тебя тем более. — Мужик с фонариком в руке вытащил из кармана плаща тяжелый «руби». — Ты бежала как по писаному, крошка. Ты прибежала точно туда, куда мы и рассчитывали, что ты прибежишь. Все тип-топ.
— Вы… убьете меня?..
«Ах, шарабан мой, американка…»
— Браво, спокойная девочка. Как она спокойно об этом говорит.
«А я девчонка… да шарлатанка…»
— Если только заорешь, — внятно сказал второй, стоя за спиной человека с фонарем, — уложим тебя на месте. Пока ты нам нужна живая. Но учти, пока.
— Зачем?..
«А я сегодня… продулась в покер…»
— Умная. Затем, что ты можешь выболтать нам нечто важное для наших хозяев.
— А когда я… выболтаю это вам, вы меня… уберете?..
«А надо мною… смеялся джокер…»
— Разумно было бы. Все будет зависеть от того, насколько твоя жизнь нужна тем, кто нам тебя заказал. Рома, — он толкнул в спину первого, — ты звонил девятнадцать-тридцать пять? Там, между прочим, ждут.
— Звонил. Все сообщил. Все довольны, все танцуют.
Алла почувствовала, что колени ее подгибаются. Она обессиленно села на ящик.
— Красивые цветочки, — насмешливо сказал тот, что не сводил с нее револьверного дула, — у Белорусского купила? И тоже тюльпаны? Это у тебя мания, да?
«Они все знают. Ну да, это люди Зубрика».
— Мания, — вздернула она голову.
— Ну, ты, наглая кошка! — Державший пистолет дулом коснулся ее подбородка, приподнял ее лицо. — Поосторожней на поворотах. У тебя Тюльпан с собой?
— Нет.
— Врешь. Врешь внаглую.
Она вдруг страшно обозлилась. Вскочила с ящика. Отступила вглубь кладовки. Она была готова, как настоящая кошка, вцепиться когтями и зубами в сытую морду этого, с оружием.
— Можете меня убить, потом обыскать. Обыскивать живую я себя не дам.
Незаметным движением она расстегнула сумку. Канат сказал, что Тюльпан — оружие. Как им пользоваться? Он открылся. Он открылся один раз, в темной комнате у Зубрика. И больше не открывался никогда. Как он действует? Наплевать на то, как. Она просто вытащит его и ударит им Первого по голове. Тюльпан же тяжелый, как камень. Второй ее убьет, ну и пусть. Теперь уже все равно. Все равно.
И Первый уловил это ее движение к сумке.
— Стоять! Не двигаться!
«Он подумал, у меня там оружие. Какой же Беловолк идиот, что не снабдил меня хоть крохотным дамским „смит-вессоном!“»
— Стою, не двигаюсь. — Она нашла в себе силы усмехнуться. — Но и вы не двигайтесь тоже. Я тоже вооружена.
Первый переглянулся с напарником.
— Вооружена? Вот как.
— Я не гуляю без оружия по ночной Москве. Мои восточные тайны со мной.
Первый отступил на шаг. Ага, подействовало. Алла скосила глаз. Подвал, пыльный подвал. Ее судьба — умереть в подвале. Они хотят заполучить Тюльпан. Но прежде всего они хотят выудить из тебя, зачем ты следила за их хозяевами. Кто хозяева?! Зубрик? Бахыт? Рита?! Все они. Все трое. Они же в связке, Алла. Они повязаны. Это они убили Любу. Они.
Жаль, ты не сможешь уже предъявить Горбушко ни догадок, ни доказательств. Ты уже будешь мертва. Ты будешь валяться в этом подвале, и отсюда уберут твое тело только тогда, когда кому-нибудь придет в голову спуститься сюда за мешком цемента или мешком картошки.
Запах известки. Запах картошки. Запах цемента. Запах земли.
Запах смерти.
Первый поднял выше руку с пистолетом.
— Говори, — сказал он отчетливо. — Говори, что тебе известно об убийстве Евгения Лисовского. Говори, иначе я размозжу тебе голову! Быстро!
Алла вцепилась в ремешок сумки. Опустила голову. Господи, цветы. Цветы! Она по-прежнему держала их в руке. Стебли, зажатые, измятые, дали сок. Венчики повяли. Она до сих пор держит их у груди! Живые…
— Стреляй, — сказала она дрожащими губами. — Стреляй, потому что я ничего не знаю об убийстве Евгения Лисовского. Кроме того, что мне сказали о нем Рита Рейн и Бахыт Худайбердыев.
— А что тебе сказали о нем Рита Рейн и Бахыт Худайбердыев?
Она подняла глаза. Дуло плясало вровень с ее лбом. Черный глаз пустоты глядел в ее глаза.
«Ах, шарабан мой… американка…»
— То, что он был убит в то время, когда Люба Башкирцева уже была в Москве.
— Тю! — присвистнул Второй. — Так ты что, хочешь сказать, что ты не Люба?!
— Тебе же втолковали, что она подсадная утка!
— Ну-у, такого не может быть… Люба она…
«А я девчонка да шарлатанка…»
— Я Алла Сычева, — сказала она тихо. — Алла Владимировна Сычева. Отец мой, Владимир Сычев, был красноярский казак. Мать — деревенская, со станции Козулька. Я Алла Сычева, сибирячка. Бывшая проститутка. В настоящее время певица, играющая роль Любы Башкирцевой. И я знаю только то, что муж Башкирцевой Евгений Лисовский, мой сутенер Семен Гарькавый, по прозвищу Сим-Сим, и сама Люба Башкирцева были убиты, судя по всему, одним и тем же человеком. И я действительно выясняю, кто этот человек.
«Ты можешь сказать им про Горбушко. Одну только фразу: меня заставили выяснять. И Горбушко уберут. Но и тебя тоже уберут! Тебя уберут в любом случае!»
— Меня…
— Договаривай!
— Меня правда сделали так, что не отличить?..
— Сука! — Первый вскинул пистолет, крутанув его в воздухе. — Ты осведомлена достаточно! Влас, — кивнул он Второму, — начинай. Она действительно ничего просто так не скажет.
И тот, кого назвали Влас, медленно, пристально глядя на меня чуть выпученными, под сивыми, белесыми бровями, налитыми кровью, как с похмелья, глазами, вытащил из кармана куртки ножи. Один, другой… третий… пятый… Их у него в руках уже было не меньше десяти, а он все вынимал и вынимал их. И безотрывно, жадно, оскалясь, глядел на меня.
«А это ножи с острова Мадагаскар, негритянские; с такими ножами туземцы ходят на львов, и они слегка загнуты, в виде молодого месяца, чтобы лезвием удобно было рассекать выгнутую в борьбе шею зверя; а это, гляди-ка сюда, не отворачивайся, что тебя дрожь бьет, — старые ножи степных уйгуров, у уйгуров ноги кривые, потому как они всю жизнь, с младенчества, скакали на конях, и ножи тоже кривые, как китайские серпы для резания стрел дикого лука; уйгурский нож — самый острый на Востоке нож, он отсекает одним взмахом даже шею пятилетнего ребенка. А это, вглядись, самая большая тайна — ножи, сделанные в виде рыб, птиц, голов диких зверей; есть так называемый нож сенагона, сделанный в виде расширяющейся к острию плашки, фигурно выточенной в виде листа сливы; и я все-таки, гляди, поражу тебя насмерть в сердце самым дивным ножом — ножом в виде цветка. Я делал его сам, с помощью искусного мастера, который меня направлял — от плавки металла до ковки, от нанесения рисунка на фигурные ножны до изготовления лезвия, тонкого и узкого, как женская заколка, что втыкается жительницами Ямато в прическу, называемую ими „крылья бабочки“. Я покажу тебе, как он поражает, или ты сам можешь им воспользоваться, сделав себе сеппуку или харакири или пронзив себя старинным аратским способом — всадив острие в шею, туда, где бьется жила жизни и куда опытный скотобоец-пастух всаживает нож барану, с тем, чтобы правильно его потом разделать для приготовления на костре. Ты испугался? Но разве вся жизнь всех людей не есть приготовление к смерти? Разве мы все — не бараны на широких блюдах на столе у Бога? У великого Будды, у Христа, у Аллаха, — всяк Бог родился, умер и воскрес на Востоке, и разве ты, человек Востока, не поймешь сам, откуда бьет в небо священная кровь?»
Ознакомительная версия.
