В руках у него была зеленая ребристая граната Ф-1, именуемая в народе «лимонкой».
— Что это такое, господин Мамаев?
— Граната, — последовал ровный, как бы синтезированный на компьютере, ответ.
— Вам подсунули ее вместе с киви? Что делается на наших рынках, что делается! Как здесь оказался этот симпатичный фрукт?
— «Лимонка» была у него под подушкой, — ответил Калмыков.
— Ну и нервы у человека! Спать с гранатой под подушкой! Нет, на такое я не способен. Банан я, пожалуй, съем, а этот фрукт возьму с собой. Позже его употреблю. Налетайте, джентльмены! — радушно предложил Артист и взялся за банан, как бы давая понять, что свою роль он исполнил и пора бы поработать языками и нам.
— Он отвечает на все вопросы? — спросил Боцман.
— На все, — кивнул Калмыков.
— В чем, по-вашему, смысл жизни, господин Мамаев?
— На такие вопросы он не отвечает.
— А на какие отвечает?
— На конкретные. Если ты хочешь узнать у него что-то конкретное, спрашивай.
— Как ни странно, но ничего конкретного я узнать у него не хочу, — подумав, сообщил Боцман. — А ты? — спросил он у Артиста.
— Как ни странно, но я тоже.
— А у меня есть вопрос, — вмешался Муха. — Конкретный. Господин Мамаев, вы слышите, как кричат за окном птицы?
— Слышу.
— Что это за птицы?
— Вороны.
— Что, по-вашему, кричит эта? Вот эта, эта!
— Блядь, блядь.
— А вы говорите, что у меня извращенный слух! — укорил Муха. — Нормальный у меня слух!
— И долго он будет в таком состоянии? — поинтересовался Артист.
— Уже недолго, — ответил Калмыков и посмотрел на часы.
* * *
Семь тридцать.
* * *
— Ты ждешь восьми? — спросил я.
— Да.
— Ждешь, не поступит ли отмена приказа?
— Да.
— Она не поступит.
Я ожидал вопроса «Почему?», но Калмыков молчал.
— Приказ не будет отменен, потому что его некому отменить, — объяснил я. — Сегодня утром Буров был убит в своем кабинете. Через двадцать минут после того, как сбросил на твой пейджер приказ «Приступайте».
— Приказ отдан.
— Что ты будешь делать после этого?
— Не имеет значения.
— Тебя поймают. Рано или поздно.
— Не имеет значения.
— Для кого?
— Для меня.
— А для твоей жены? Для твоего сына?
Калмыков не ответил.
— Ты считаешь, что не можешь разрушить их жизнь, — сказал я. — Ты ошибаешься. Ты ее уже разрушил.
Он посмотрел на часы и встал.
— Вам лучше уйти.
— Никуда мы не уйдем! — заявил я. Но тут же почувствовал, как какая-то сила, как течение сильной реки, оттесняет меня к выходу. И тогда я заорал, понимая, что это последняя возможность исправить огромную, чудовищную жизненную несправедливость, которая совершалась на наших глазах:
— Ты уже разрушил их жизнь! Ты уже разрушил ее! Два часа назад Юрий Сомов умер в реанимации!
Словно бы остановилась река.
— Это правда? — спросил Калмыков.
— Правда.
Он вернулся на свое место у стены, сел, но обнял руками не колени, а голову.
— У них больше никого нет. У них есть только ты, — сказал я, хотя говорить этого, возможно, было не нужно.
* * *
Восемь десять.
Мамаев жил уже лишние десять минут.
* * *
— Приехали, — сказал Муха.
Калмыков спросил:
— Они?
—Да, — сказал я. — Они.
Он встал и так и стоял с безвольно опущенными руками, с выражением растерянности на лице. Он стоял и смотрел, как вошли Тюрин и Док и расступились, пропуская Галину и Игната. Он стоял и смотрел на Галину и сына.
Она подошла к нему и положила руку на его плечо.
— Мы все знаем, Костя, — негромко сказала она. — Доктор нам все рассказал. Он рассказал нам все. Не нужно его убивать. Бог ему судья, Костя. Бог всем им судья. Ты вернулся. Не уходи от нас снова.
Игнат стоял у порога, и руки его были так же безвольно опущены, как у отца.
— Это твой отец, Игнат, — сказала Галина.
— Я знаю, — ответил он. — Я знаю! Я это знал еще там, в Сокольниках! Я кричал тебе! Я тебе кричал! Ты слышал?
— Да, — сказал Калмыков. — Я слышал.
— Спасибо вам, ребята, — проговорила Галина. — А теперь мы пойдем.
— Я отвезу вас, — предложил Док.
— У меня есть машина, — отказался Калмыков. — Там, в поселке.
— А что будет с этим? — спросил Артист, кивнув на Мамаева, сидящего в кресле с тем же торжественно-отрешенным видом.
— Ничего. Отойдет.
— И все забудет?
— Нет.
* * *
Мы стояли у просторного, во всю стену окна и смотрели, как по туманной дороге, подсвеченной снизу осенней листвой, идут, уходят, скрываются в тумане трое.
Святая троица.
Док неожиданно повернулся, сгреб Мамаева за шиворот и подтащил к окну.
— Смотри на них, мразь! Молись на них!
Швырнул Мамаева обратно в кресло, долго вытирал платком руки, а потом бросил платок на пол.
— Джентльмены, у меня такое ощущение, что нам здесь нечего больше делать, — сообщил Тюрин.
Мы вышли. Туман осел. Засияла последним золотом осени березка у дома. Но едва мы спустились с крыльца и сделали с десяток шагов, как звон стекла заставил нас обернуться.
В окне второго этажа двигался Мамаев и крушил креслом стекло. Его мотало из стороны в сторону, но он делал свою работу с целеустремленностью пьяного, который движется на автопилоте. При последнем ударе кресло вывалилось у него из рук, полетело вниз, а сам он повалился грудью на подоконник. Но с тем же упорством поднялся, оперся руками в остатки рамы.
— Вы! — произнес он. — Вы. Все. Тюрин. Гнида. Раздавлю. Всех. Прирежут. Всех. Никаких. Бабок. Не. Пожалею. Всех!
— Не стоило ему этого говорить, — осуждающе заметил Боцман.
— Не стоило ему этого думать, — поправил Муха.
Сверху неслось:
— Вас. Всех. Ваших. Короедов. Всех. Баб. Ваших. Всех. На хор. На хор. На хор. На хор.
— По-моему, пластинку заело, — прокомментировал Артист и обратился к Тюрину, перебрасывая из руки в руку «лимонку». — Вы уверены, что станете несчастней, если не получите полмиллиона баксов?
— Несчастней? — высокомерно переспросил Тюрин. — Я не стану богаче. А несчастней не стану. Потому что не в бабках счастье!
— Мы думаем точно так же, — с удовлетворением кивнул Артист и взялся за чеку.
— Отставить! — приказал я. — Дай сюда! Дай сюда «лимонку»!
— Пастух! Ты злоупотребляешь властью, данной тебе нашим маленьким демократическим коллективом!
— Да, злоупотребляю, — сказал я. — Власть для того и существует, чтобы ею злоупотреблять. А иначе на кой черт она нужна?
А сверху все неслось:
— На хор! На хор! На хор! На хор!
Я выдернул чеку, выждал полторы секунды и отправил «лимонку» туда, вверх, в обшитый светлым деревом зал.
Где ей и было самое место.
* * *
Долго-долго кричали вороны, поднятые с сосен взрывом, а особенно надрывалась матершинница.
Долго-долго кружились в воздухе листья березы.
* * *
Уличного музыканта одаряет золотыми червонцами осень.
Он богат уже, скоро зима.
* * *
Это я, это я, Господи!
Имя мое — Сергей Пастухов.
Дело мое на земле — воин.
Твой ли я воин, Господи, или царя Тьмы?..
