– Миша меня послал за тобой, типа, может, у тебя приступ какой? Папа не обиделся. Папа сказал: «Головокружение от успехов». Папа сказал: «Одумается и вернется». – Толян тряс пузо и шепелявил, задыхаясь от выбранной Сергеем скорости, и виновато кривил брови. Ему самому не нравилось, как повел себя старший папа. Но отучился Толян рассуждать и судить.
Они наследили на навощенном после антракта полу фойе, с деревянными лицами обминули растопырившую ручонки билетершу и снова оказались во внутреннем буфете. Но ни папы, ни Лавра Иннокетьевича здесь уже не было. На их месте подтянуто сидели две девяносто – шестьдесят – девяносто с номерами «пять» и «три» и, поджав губки, слушали пятидесятилетнего карапуза с по две рыжьевые гайки на каждом оттопыренном пальце.
Карапуз напрягся, будто у него пытаются отбить бикс, но заводиться не рискнул, когда Толян и Шрам нависли над столиком.
– Куда? – только теперь сказал живое слово Шрам Толяну.
– Наверное, они в гримерной Алины, – прикинул палец ко лбу Толян и снова забалабонил, догоняя уже нацелившегося вверх поступеням Сергея. – Сегодня у Алины здесь номер. Это Миша пробил, у него здесь все схвачено. Алина его давно пилила и допилилась, три песни будет исполнять. Праздник сегодня здесь солидный, урюковским духом не пахнет. А если на бис, то еще пару разрешено.
– Куда? – снова спросил Шрам запыхавшегося папиного холуя, когда они свернули с лестницы в коридор четвертого этажа. За себя Шрам не боялся. И не потому, что знал – будет жить, пока не подпишет бумаги о переуступке Михаилу. Геннадьевичу Хазарову пятидесяти одного процента акций нефтекомбината. За себя Шрам не боялся. Потому, что у него отказали тормоза. Все опасности по фиг стали Сергею Шрамову.
– Номер сорок пять! – еле успевал следом наказанный одышкой Толстый Толян, но в последний момент пошел на рывок и загородил дверь собой. – Сперва ствол сдай. К Мише со стволом нельзя!
– Задавись! – выдернул вернувшийся блудный сын припасенную вороную сталь и сунул в потные холуйские лапы. – Все? – Шрам отпихнул борова с дороги и вошел.
Комнатка три на четыре, да еще треть занимает концертный рояль. На оставшейся площади стулья и столик на тонких железных ножках. На стенах афиши и плакаты – все те же ножки в чулках в клетку. Со свободных стульев свисают колготки и бюстгальтер. А единственный несвободный стул занят не Михаилом свет Геннадьевичем, а скучной личностью под названием Лавр Иннокентьевич. А ввалившийся следом Толстый Толян пыхтит над ухом паровозным котлом, разве что руки не крутит, потому как отучился проявлять инициативу.
– У тебя бумаги, которые нужно подписать? Предъяви! – рявкнул Шрам на проглотившего клюшку Лаврика, справедливо полагая, что такое чмо не может здесь выполнять никаких обязанностей, кроме нотариальных. – А ты папу позови! – занял Сергей Толяна делом на всякий случай, а то вдруг все же начнет Толстый кумекать самостоятельно? И придвинул к себе по столу мгновенно появившиеся из портфеля испачканные подлыми гадючьими словами листы.
Хитро придумано – не решение внеочередного собрания учредителей об очередной переуступке прав, а долговые обязательства персонально Сергея Шрамова на астрономическую сумму с залогом в виде акций нефтекомбината. Умные нотариусы на папу пашут.
Отсапывающийся, не знающий, куда приткнуть брюхо, чуточку рассеянный и чуточку виноватый, но по мизинцу папы готовый перегрызть глотку любому, Толян послушно набрал номер на мобиле:
– Миша, он одумался. Мы в сорок пятом…
А вот дальше началось самое отвратительное, потому что Толян заткнулся, но связь не прервал. Судя по выпученным верноподданно лупалам Толстого, Михаил Геннадьевич наущал, как сейчас следует Толяну себя вести. А что может содержаться в подобных инструкциях, Сергею даже фантазировать не хотелось. И Сергей вынужденно сделал ход первым. Кинговый ход против Толяна, не научившегося шарить в играх сложней очка и трынки.
Притянув бумаги к себе по столу еще ближе, он сделал так, что два отравленных писаниной листка правдоподобно и по-осеннему, отлипнув от общей стопки, спикировали на пол. Придавленный без папы непомерной ответственностью Толстый Толян рыпнулся нагнуться, несмотря на зеркальную болезнь. Ведь сейчас бумажка с подписью Сергея была стократ ценнее самого Сергея…
И выкидуха поцеловала зазевавшегося Толяна в бок, там, где под слоем сала ныкалась почка, даже на миллисекунду раньше, чем пружина вытолкнула заточенную сталь на волю.
В общем, нагнувшийся Толстый Толян больше не разогнулся, А так как был – жирной буквой «Г» – и оплыл на коврик в хлещущую из него же лужу вонючего томатного соуса.
– Ты меня зарезан! – совершенно справедливо застонал Толстый Толян, прежде чем свет навсегда померк в его глазах.
А вот как Шрам поладил со шклявым Лавром Иннокентьевичем, даже по запарке не запомнилось. Какой из того сопротивленец? Чик по горлу, и в дамки. Гораздо больше усилий, чем избавиться от свидетеля Лавра Иннокентьевича, у Шрама отнял сбор рассыпавшихся бумаг. Ведь чуть ли не на каждой прокаженной бумаге пропечатано крупными кричащими буквами его имя, а это слишком крутая шпаргалка для следаков.
Кое-как наспех свернув собранные бумажки в трубочку, вернув из загашника мертвого Толяна вороненый ТТ, Шрамов поспешил соскочить из помещения три на четыре в коридор. В коридоре поспешил засунуться в нишу неработающего лифта и слиться со стеной.
А потом, через приблизительно тридцать бешеных ударов сердца в коридоре показались они. К глубокому сожалению, они, а не он. Спереди Михаила Геннадьевича Хазарова и сзади Михаила Геннадьевича Хазарова профессионально беззвучно топало по охраннику. И даже то, что рожи этих гоблинов были знакомы по гулянке в кабаке «Дворянское собрание», не делало положение Шрама более выгодным. Даже наоборот, они бы его, случись нос к носу, тоже узнали.
Зато сцена исхода оказалась весьма приятна. Троица через минуту покинула апартаменты в той же последовательности: гоблин-папа-гоблин. Но вот рожи… Хотя троица и не кралась на цирлах, казалось, что крадется на цирлах. И хотя штаны у всех были сухие, создавалось полное и вполне достоверное впечатление, что троица обделалась по самые огурцы.
Медленно-медленно-медленно, изучая каждую пядь пепельно-красного пространства разве что не в армейский бинокль, спайка гоблин – папа – гоблин докралась до лестницы и скрылась за углом. Папа страшным шепотом наущал мобильник:
– Урзумушка, через часок осторожно высунешься и зачистишь рассыпанное мясо… – Дальнейшие планы троицы легко читались по скукожившейся роже Михаила Геннадьевича – ломануть отсюда подальше со скоростью курьерского поезда.
Ш это никак не согласовывалось с планами Сергея. Посему, оставив уютную нишу, Сергей дернул на другой конец коридора, где вниз вела такая же широкая лестница. Шрам должен был первым успеть на первый этаж. Он теперь не подчинялся Хазарову даже грязью под ногтями. Начав играть против своего же пацана, папа как бы поднял Сергея, сделал равным. И теперь кто победит – это их междусобойное личное дело. Все по закону.
Внизу как ни в чем не бывало тусовался концертный народ. Девицы в сарафанах, девицы в лосинах и гусарских киверах, девицы, расфуфыренные под цыганок, в сорочках с впечатляющим декольте. Пока папины телаши тормозят перед каждым зигзагом лестницы, Шраму предстояло устроить в закулисном царстве мировой бардак. Что-нибудь такое феерическое, что отвлечет весь этот сброд. Что-нибудь вроде пожара или потопа.
Идею подсказал мужик в декоративных лаптях и шелковой косоворотке, заботливо кормящий кусковым сахаром медведя-тинейджера. Шрам воровато оглянулся и со спины угостил ни в чем неповинного мужика кулаком по ребрам. А дальше раскрепостил мишку от намордника, спустил с поводка и метнул кулек сахара под ноги тусовке.
Что тут началось! Медведь косолапо заспешил за сахаром, а тусовка в разные стороны от него. Визгу – будто революционные матросы штурмуют школу бальных танцев.
Шрам теперь не подчинялся папе даже подзалупной перхотью. Сдав своего же пацана, папа стад сукой позорной. Попытавшись обобрать своего же пацана, папа скрысятни-чал внутри круга. И теперь затравить папу – это Шрама святое личное дело. Тот – вне закона.
Медведя показалось мало, и уже целенаправленно Сергей приглядел клетки, в которых ждали банановой славы несколько краснозадых павианов и ворковала стая голубей. «Свобода, свобода, свобода – девушки, карты, вино. Свобода, свобода, свобода – о как без тебя тяжело!» Все эти божьи твари с легкой и, как кобра, быстрой Серегиной руки тоже оказались на свободе.
Непререкаемая истина, что женщины боятся мышей. А тут по всем маршрутам закулисной территории бойко запрыгали такие же серые, как мыши, звери, только размером в сто раз больше. И ну щипать за ляжки и клацать желтыми, будто, прокуренными, зубами.
