– Это нетрудно, – говорил он, лихо выворачивая руль и выезжая на шоссе, ведущее к городу, – это нетрудно, потому что все, разумеется, будут любоваться зрелищем.
– Николай!.. – начала было она, но он прервал ее, не хотел больше слушать уговоры:
– Нет, нет, решено и подписано.
Солнце ощутимо давило: жгло колени, локти, лица – все, что попадало под лучи. Мимо бежала серая, высушенная трава, пыльные кусты акации, невысокие деревья, мелкие стволы, – ослепительно просиял в голом просвете поляны кусок моря, мигнул за рощицей, окончательно исчез, с быстрым грохотом проскочил груженный железным прокатом грузовик, визжащая "восьмерка", хлестнула хвостом дорога, – и замелькали пятнистым частоколом, от которого кружилась голова, по линейке выращенные пирамидальные тополя.
Потом выскочили на набережную, сразу окунувшись в кипящее марево пляжной фиесты, проскочили всю, свернули, спугнули с проезжей части собачонку, чуть не раздавили ленивого голубя – приехали.
– В машине посидишь или со мной пойдешь? – спросил он Нину.
– С тобой, – быстро ответила она.
– Пошли.
Валентина Петровна обирала в саду черешню.
Синее платьице повязала белым фартуком, пестревшим старыми и новыми пятнами от ягод.
– Гость дорогой! Я уж заждалась. А это ваша знакомая? – мгновенно и неприязненно осмотрела Нину, оценила, решила пока не ссориться и вновь запела:
– Заходите, заходите и вы, гостьей будете. Вы, Николай Иванович, заплатили, поэтому чувствуйте себя как хозяин. Для меня главное, чтобы постояльцы были спокойны и за порядком следили. Я же…
– Валентина Петровна! Я пришел за вещами.
Ухожу от вас, переезжаю.
– Как?! Мы так не договаривались, – тут же ощетинилась добрая женщина. – Я сдала на месяц, вы заплатили вперед, теперь дом ваш, хоть живите, хоть совсем не живите. Я никому другому не сдам, а ваши деньги раз уплочены…
– Валентина Петровна! – вновь прервал он ее пронзительный, ввинчивающийся в его уставший мозг голос. – Я деньги, которые вам заплатил, назад брать не собираюсь.
– Да я же.., я ничего.., я не о том. Я по справедливости.
– Ну и хорошо, пойду возьму свою сумку.
Они с Ниной прошли к домику. Валентина Петровна поколебалась было, но борьба длилась недолго, сдалась и тоже пришла. Зайти не смогла, втроем здесь было делать нечего, места не хватало, так что просто надзирала. Сразу забеспокоилась, когда Николай отодвинул лук, достал пакет с паспортом и доллары. Дабы успокоить, – а на самом деле, наоборот, – показал содержимое. У Валентины Петровны глаза полезли на лоб.
– Это же какая прорва денег! Это же миллионы!..
Все. Сумка, деньги, документы. Нина последний раз оглядела внутренности домика, посмотрела на Николая, покачала головой.
– Это здесь ты собирался проводить свой отпуск?
– А нам, славянам, наплевать, – решительно сказал Николай и ухмыльнулся.
Он закурил, взял вещи. Распрощавшись с хозяйкой, вышли за калитку и сели в машину.
– Странно, как люди живут?.. – задумчиво произнесла Нина.
– Ты имеешь в виду свои хоромы или еще что-то? – ехидно спросил Николай и вздохнул. – Сейчас бы пивка, ломать начинает.
– Николай! – сразу встревожилась Нина.
– Сделаем, как решили, – оборвал он ее.
Он посмотрел на часы. Пятнадцать минут десятого.
Спешить надо.
По дороге он остановился у кафе и, благо рубли были с собой, купил две бутылки пива. Нина отказалась, и он стал пить прямо из горлышка.
Медленно проехала поливальная машина, сильной струей сбивая к панели домов мокрую пыль, бумажный мусор, всполошенных голубей и прохожих. Набережная еще почти пуста, а вот внизу, на пляже, народу полным-полно. Мимо прокатывает милицейский "жигуленок" – сам синий, с белым передним капотом, – приостановился было… Николай видит капитана, напарника сгинувшего ни за грош (а за большие деньги!) старшего лейтенанта и щурится от неприятных воспоминаний. Капитан узнал его, потом увидел Нину, замялся и, кивнув, умчался по делам.
Допив пиво, Николай заводит мотор и трогает с места. В голове шумит, Нина рядом что-то продолжает втолковывать об опасности вечерних боев, сонная одурь заполняет извилины, делая их холестериново непрочными… Какая чушь лезет в голову! На ходу вынимает сигарету, прикуривает от электрозажигалки.
Нина тоже закуривает.
Потом они направляются к заповеднику, и, когда доезжают до спуска к дому отдыха, Николай, не сворачивая вниз, едет дальше по ответвлению дороги, которую топографически изучил во время ночного вояжа на здешнюю вершину. Благо лунного освещения оказалось достаточно.
– Машину, лапушка, мы спрячем здесь и оставим до вечера. Когда начнется бой, ты пойдешь к той бухте, где мы купались, и, не спускаясь вниз, сразу поднимешься. Дорога здесь совсем рядом, метров двадцать, не больше. Мы сейчас, кстати, проверим. У тебя есть "узи", в случае чего, пуль не жалей. Я это к тому, если тех недоносков-наркоманов встретишь. Это все чушь, думаю, ты справишься. После боя я бегу сюда, мы уезжаем, и все о'кей.
Он остановил "Форд" и повернулся к Нине.
– Вот и приехали. Сейчас машину в кусты заведуй дело сделано.
Николай взял ее за подбородок, повернул к себе, заглянул в глаза и увидел в них тревогу.
– Не боишься? Если да, скажи, котенок.
Она замотала головой – нет, мол, не боюсь, и, взяв его руку, приложила к своей щеке.
– Ну все, крошка, двигаем.
Николай, сколько мог, углубился в дикую придорожную поросль, задом машины сминая кусты и мелкие деревца. Со стороны дороги не видно. Заглушил мотор, вышел проверить степень лесной маскировки.
Вернулся и стал забирать вещи.
– Пошли, девочка, все нормально.
По дороге он заставил ее приглядываться к ориентирам.
– Ночью все будет выглядеть по-другому. Ты, главное, запомни, где стоит машина.
Они спустились по склону метров десять, не больше, и возле огромного раздвоенного клена наткнулись на тропу.
– Видишь? От этого клена полезешь вверх. Бухта чуть дальше. Только не вздумай туда идти. "Форд" найдешь, закроешься и будешь ждать меня. Если что, повторяю, лупи из автомата без разбору. Все поняла?
Нина кивнула.
– Конечно. Дойти до этого раздвоенного клена, подняться вверх к "Форду", запереться и стрелять в каждую движущуюся тень.
– Молодец! Раз шутишь, значит, не боишься.
– Еще чего! Я никого не боюсь.
– Вдвойне молодец! А теперь двигаем.
Охранник у калитки был удивлен их появлением.
– Как же я не видел? Или вы прошли до пересменки? Почему же Петро ничего не сказал?
– Не волнуйся, боец, мы ограду обходили. Усекаешь, инспекторский осмотр на случай внешнего нападения.
Тот хмыкнул.
– А дальше не будете осматривать?
– Хватит с нас.
Они зашли к Николаю в номер. По дороге, да и в лифте, никто не встретился. Мелькнуло, правда, в фойе что-то бело-черно-галстучное, но издали, так что, ввалившись в номер, Николай еще на ходу с чувством облегчения стал раздеваться: скинул туфли, носки, пиджак…
– Все, я отрубаюсь. Если сам не проснусь, ты уж проследи. Да и папаша твой, наверное, распорядится проследить, чтобы срыва не было. Удивляюсь, почему нас выпустили в город?
– Он мне еще доверяет, – тихо сказала Нина.
– Зря, да? – пробормотал Николай и прошел в спальню.
Когда Нина через минуту зашла туда, он уже лежал поверх простыни в одних плавках: огромный, красивый.., спит, как зверь… И бормотал, засыпая:
– Главное, убеди всех, что я хромой, косой, весь покалеченный.., и руку повредил…
Он уснул. Вскоре, заперев его, ушла и Нина. Убеждать народ.
Глава 36
СОДЕРЖАНИЕ ЖИВОТНЫХ В ЗАКРЫТЫХ ПОМЕЩЕНИЯХ
Уже давно Николай понял одну простую вещь: нет ничего на свете глупее разных там драк, боев, стычек, вообще войн. И то, что все это продолжает существовать, наполняло его удивлением, пока он не понял, что, если исключить бытовые потасовки, организаторами более серьезных забав выступают еще более тупые люди, чем исполнители. Дело в том, что эти организаторы имеют ни на чем не основанную уверенность, что уж их-то конкретно ничто не затронет, и для их вящей славы кто-то другой будет умирать, убивать, насиловать – словом, делать все то, что украшает истинного воина, а значит, и пославшего его в бой стратега. Все это было бы слишком противно, если бы в систему не входило понятие "человек"; ведь и пацифист ратует за мир только до тех пор, пока у него нет сил уничтожить этих вояк на корню. Такие вот простые рассуждения развлекали Николая, когда он начал просыпаться, нет, проснулся, конечно, но все же лежал на кровати, мистически цепляясь сознанием за то потустороннее, зыбкое, что живет в нереальном мягком мире устойчивых грез, называемом коротко и ничего не значаще – сном.
