его слуха, словно из-за тяжёлых дубовых дверей, кричал звонкий голос, который прорвался наконец к нему, растолкав остальных. — Я знаю его: это Даня «Бамблби»! Смотри, какая у него рука! — сказал голос, подтвердив близкое знакомство друг с другом.
Бис открыл глаза.
— Узнал меня? Это я, Анжела! — прояснилась фигура.
— Где эта шваль ёбаная?! Нахуя притащили алкаша сюда?! — стремительно подскочил другой, грубый голос, а затем сверху над Егором склонилась голова казака — бурята с накрученной в себе внутренней яростью. — Всякая алкашня будет ещё учить Родину любить!
— Вообще — то, он из наших! — заступилась Анжела.
— Из каких наших?!
— Из ополченцев! — огрызнулась она.
— Откуда тебе знать?! — усомнился тот, но скоро сам передумал: кому ещё было лучше знать, как не проституткам.
— Знаю! — звонко, с претензией сказала Анжела.
— Да?! — бурят в замешательстве распрямился. — Ну, давай… — дьявольский огонь его узких глаз поугас, — …лечи его тогда! — смирившись, отступил он. И оттуда ещё раз взглянул на Биса с тем разъярённым видом, какой бывает у людей с незавершённым принципиально важным делом, для которого сначала надо было отыскать в сквере потерянную дубинку. Но ему не случилось, Анжела быстренько спрятала Данилу в просторном двухкомнатном номере для девушек, в котором из наложниц осталась одна.
— Тебе что — то нужно? — спросила она.
— Может, есть водка? — согласился Бис, припомнив, как в чеченскую лечился ей от контузий, а может, просто хотел добавки.
— О, как?! Пришёл — таки в себя?! — он заметил яркие быстрые глаза Анжелы, которые почему — то не запомнил в первую встречу.
— Я далеко из себя не выходил… — стыдливо опустил он взгляд. — Чья «арта» работала? Их? Или наша — по ошибке?
— Конечно, ихняя! Такое часто сейчас, — сказала она без томительной грусти.
— Надо же, дважды за день подорвался… — сказал Егор как о рядовом заурядном событии. — Такого даже в «лихие» двухтысячные редко случалось…
— А ты кем был в двухтысячных? — она сделала маленький глоток из бутылки и, смешно поморщившись, протянула её Егору. — Бандитом?
— Нет, — отхлебнул он из горлышка. — Кадровым военным…
Анжела промолчала.
Егору нравилось сочетание «кадровый военный», оно звучало важно, и он произнёс его с высокородной гордостью. Кадровый военный для Биса был не просто вояка — среди сотни военных, да чего уж там, из десятка военных профессионалов, тяжело было найти человека, который помимо отличной военной выучки способен принять командование на себя и подчинить всех единой воле, чья офицерская честь не позволяла идти к цели по трупам своих же солдат, выступать против безоружных, и чей боевой опыт, полученный в огромном числе локальных войн, был бесценен.
Для Анжелы, которая в «нулевые» была ещё ребёнком, слова «кадровый военный» не олицетворяли что — то особенное и красноречивое, скорее, посредственное — специалиста отдела кадров или того хуже, о ком говорят «тот ещё кадр» — и в чём отличие кадрового от других дубовых военных она не знала. Для неё все они были одинаково мыслящие, всегда одним местом, а это не вызывало у неё никакого чрезвычайного чувства. Она точно знала, что на Донбассе живые деньги только у мужчин из ополчения, и они — кадровые или не очень, а большинство были «ещё те кадры» — рано или поздно придут к ней, чтобы отдать ей немного, не все деньги сразу, а какую — то часть, потому что избавление мужчин от денег в зоне боевых действий шло по двум очевидным сценариям: кабаки и проститутки… И даже если она неверно для себя толковала значение этого, — почему — то для Егора содержательного, — идиоматического выражения, она не спросила Данилу о нём, потому что не хотела ничего понимать. Это было её правило: ничего не понимать и потом всё забыть. В этом она видела своё нынешнее сознательное обречение и фундамент для дальнейшего счастья.
Егор отхлебнул ещё и предложил Анжеле.
— Ты как здесь оказался опять? — спросила она, сделав небольшой глоток.
— К тебе шёл…
— Дань, ты серьёзно? — включила она парфюмерное звучание своего голоса. — И зачем?
Он смутился. Егор шёл к Анжеле за тем и с тем чувством, в котором не было большой радости: у него были деньги, и он не беспокоился за свой «крестный» ход. И вдруг сейчас смутившись, осознал, что запланированное самоубийство в конце сего спектакля тревожило его куда меньше, чем то, что он хотел отыграть в первом акте — получить развратный, ни к чему не обязывающий, не бесплатный секс.
— Забыл… — вдруг соврал Егор. — Шёл, помнил… потом взрыв и… Забыл!
— Помочь вспомнить? — улыбнулась Анжела выжидающими яркими глазами.
Было тяжело сопротивляться: выглядела она чертовски соблазнительно. Нет, совсем не потому, что он был пьян и у него рекордно — давно не было секса… Анжела казалась другой, чистой, не потасканной. А ещё эта пьянящая, льющаяся с её алых губ и загадочных глаз, где — то взятая нежность…
«Вероятно, шлюхой была недолго?» — решил Бис, на секунду подумав: может, не нужно ему всего этого? И не потому, что «рекордно — давно не было» — самый глупый рекорд, а потому что у него не было близости ни с одной женщиной кроме Кати…
— Нет… Спасибо… Пока не хочу… — строго произнёс он, словно слов таких в человеческом языке ещё не было и он их выдумал первым, испытывая при этом всевластную телесную чесотку внизу живота, будто на распутные чресла насыпали горящих угольев и там с треском разошлось всё по швам к чёртовой матери.
Она тихо и тепло рассмеялась.
— Ладно. Хорошо… — пожала она плечами.
Егор ничего не ответил на всякий случай, потому что до конца не понял, что могли означать её слова — в его голову ничего толком не лезло, он сидел на краю кровати и внутри него дрожал какой — то оголённый нерв.
— Ладно, — согласился он.
Егору не было хорошо или плохо, ему было мучительно тяжело. К тому же он не вполне понимал, не знал, что с этим делать, чтобы исправить или изменить. Ему было всё равно: «хорошо» и «плохо» были тождественными оценками его теперешнего состояния.
— … ты пока вспоминай, — сказала Анжела, — я быстренько узнаю, как там внизу… у девочек. И вообще… — И вышла.
В номере стало тихо и мрачно, словно весь свет был не в светильниках и торшере, а в ней и она, уходя, его забрала. В возникшей тишине на ум Егору неожиданно свалились слова Кати о счастье, которые она часто повторяла. Счастье любит тишину, — так она говорила. Что это означало? Что если ты счастлив — молчи, живи тихо и скромно… Вроде
