Войдя в метро, он усилием воли заставил себя не думать о калеке. Солдаты гибли и становились инвалидами во все времена, и во все времена российское государство забывало о них в тот самый момент, как они выпускали из рук оружие. Об этой горькой обиде нельзя забыть, и отомстить за нее нельзя – о ней можно только не думать, чтобы не доводить себя до бешенства.
Вместо этого Борис Иванович стал думать о разных разностях и, в частности, о светлых и темных полосах.
«Вся беда в том, что у меня поганый характер, – думал он. – Бегаю, прыгаю, морды бью, машины ломаю, стреляю в кого-то, что-то доказываю, и нет на меня никакой управы. А возраст уже не тот. В моем возрасте нормальные люди детей женят, а некоторые уже и внуков нянчат. На дачах копаются, рыбку удят, телевизор смотрят… И что я за выродок такой?»
Он так устыдился своего самоедства, что, придя домой, первым делом вынул из холодильника бутылку пива и протер покрытый толстым слоем пыли экран телевизора. Откупорив пиво, он повалился на диван, включил телевизор и стал смотреть.
Минут пятнадцать он пытался проникнуться переживаниями героев очередной мыльной оперы, но в конце концов не выдержал и переключился на другой канал. По другому каналу хвалили новую зубную пасту, ненавязчиво ругая при этом все остальные. Борис Иванович, кряхтя, встал с дивана и сходил за новой бутылкой пива. Вернувшись, он обнаружил, что зубную пасту сменили гигиенические прокладки, понял, что рекламная пауза несколько затянулась, и снова нажал кнопку на пульте дистанционного управления. Экран мигнул, и Борис Иванович увидел одетого в одну набедренную повязку Арнольда Шварценеггера.
«Старый козел», – сказал Арнольду Борис Иванович и опять переключился.
Здесь показывали городские новости. Борис Иванович с вялым интересом пронаблюдал за тем, как Иосиф Кобзон вручает московской мэрии коллекцию подаренных ему поклонниками произведений изобразительного искусства, широко зевнул и отправился на кухню за очередной бутылкой пива.
«Наш корреспондент находится у входа в станцию метро „Комсомольская“, – услышал он, выходя из комнаты. – Сейчас мы попробуем связаться с ним в прямом эфире.»
– Не возражаю, – не оборачиваясь, сказал Борис Иванович.
По дороге Комбат ненадолго задержался, чтобы избавиться от излишков пива в организме и освободить место для новой порции, так что, когда он вернулся, связь с Каланчевской площадью уже была установлена. Бойкий молодой прохвост со светлыми усиками в ускоренном темпе рассказывал зрителям о засилье наводнивших город попрошаек, стоя на фоне шеренги нищих, мимо которых меньше часа назад проходил Борис Иванович. Потом оператор дал крупный план, и Комбат вторично за сегодняшний день увидел лишенное малейшего проблеска разума лицо инвалида, привлекшее недавно его внимание. В мозгу у него что-то щелкнуло – по крайней мере, Борис Иванович готов был поклясться, что слышал металлический щелчок, – и он узнал это лицо.
Он вскочил с дивана, даже не заметив, что бутылка опрокинулась на ковер, и подбежал к телевизору. Он досмотрел репортаж до конца, почти уткнувшись в экран носом и ловя каждое слово, после чего бросился звонить Подберезскому. Телефон Андрея не отвечал.
Комбат дал шесть или семь звонков, бросил трубку, схватил со стола ключ от машины и выскочил из квартиры. На лестничной площадке он опомнился, вернулся домой, сменил домашние шлепанцы на кроссовки, сунул в задний карман бумажник, выключил телевизор и сломя голову бросился по лестнице вниз, во двор.
* * *
Доктор Вострецова вышла из квартиры больного, на ходу засовывая в нагрудный карман халата блестящий диск фонендоскопа. Лифт все еще стоял на этаже, и его створки послушно раздвинулись, стоило ей нажать кнопку вызова.
Она шагнула в воняющую аммиаком и табачным дымом кабину, даже не поморщившись, поскольку работа врачом «скорой помощи» давно излечила ее от брезгливости. Громыхая и повизгивая роликами, створки сомкнулись за ее спиной, и лифт рывками пошел вниз. На полу под ногами доктора Вострецовой плескалась вонючая лужа, и она закурила длинную коричневую сигарету с золотым ободком, чтобы хотя бы частично заглушить отвратительные запахи свежей мочи и винного перегара. Повернувшись лицом к двери, чтобы не видеть похабщины, которой были густо исписаны стены кабины, доктор Вострецова курила длинными затяжками, сразу же выпуская почти весь дым наружу, как будто проводила химическую обработку помещения. Она чувствовала себя усталой и разбитой после длинного ночного дежурства, и, как всегда в таких случаях, мысли ее сами собой переключились на более приятные материи. Ольга Дмитриевна Вострецова спускалась в лифте с двенадцатого этажа и думала о том, что дело, начавшееся с незначительной случайности, со временем превратилось для нее в настоящее призвание.
С детства у Оли Вострецовой был абсолютный слух, довольно богатый голос и, по мнению окружающих, задатки незаурядного актерского дарования. Она закончила музыкальную школу и без труда сдала вступительные экзамены в музыкальное училище, чтобы продолжить обучение по классу вокала. Она мечтала стать оперной певицей, и никто из преподавателей ни минуты не сомневался в том, что так оно и будет. Дорога Оли Вострецовой к осуществлению ее мечты лежала перед ней, и была эта дорога прямой, ровной и относительно короткой.
Через полгода после вступительных экзаменов случилось страшное: Оля заболела. Врачи сказали, что это обыкновенная ангина, но осложнения, которые дала болезнь, были необыкновенными. Оля потеряла голос. Приговор был жестоким: в семнадцать лет она узнала, что никогда не сможет петь.
Лежа на больничной койке, она много думала. Характер у нее с детства был железный, и она не сомневалась, что достигнет поставленной перед собой цели, если цель будет реальной. Она приняла решение и знала, что не отступит. Теперь Оля Вострецова хотела стать врачом и победить все болезни, чтобы никто на свете не повторил ее судьбы. В семнадцать лет жизнь впереди кажется бесконечной и в ней нет ничего невозможного.
Следующим летом она поступила в медицинский, не имея ни связей, ни денег, и набросилась на учебу с жадностью наркомана, который набрел на склад морфия. Но мечта о театральных подмостках глубоко укоренилась в ее сердце, чтобы о ней можно было легко забыть, и вскоре Оля начала играть в студенческом театре миниатюр, став к середине четвертого курса его бессменным режиссером.
Студенческие годы промелькнули как один день, и вскоре как-то незаметно наступило время, когда Олю Вострецову начали совершенно серьезно, без тени иронии величать Ольгой Дмитриевной, а полудетская мечта победить все болезни стала лишь воспоминанием, которое вызывало печальную улыбку. Работа врача напоминала Ольге Дмитриевне бесконечный и безнадежный поединок слепого и глухого сторожа с проникшим в охраняемое помещение взломщиком. Этот поединок требовал от нее всех душевных и физических сил, не давая взамен ничего, кроме усталости и новых морщин. К тридцати пяти годам она успела дважды побывать замужем и вынесла из обоих браков самые неприятные воспоминания и массу горьких уроков.
Повезло ей только в одном: у нее не было детей, которые мучились бы вместе с ней.
Жизнь ее три года назад круто изменилась к лучшему. Все произошло настолько быстро и как бы невзначай, что поначалу Ольга Дмитриевна отказывалась воспринимать происшедшие изменения всерьез. Началось с того, что как-то раз, возвращаясь домой с работы в самом мрачном расположении духа, она обратила внимание на мальчишку-попрошайку, который стоял в подземном переходе и, глядя себе под ноги, угрюмым тоном даже не просил, а почти требовал подать ему на пропитание. Он был грязен и неухожен, но эти грязь и неухоженность наводили на мысли не о нищете, а об обыкновенной неряшливости. Попрошайка настолько разъярил усталую Ольгу Дмитриевну, которая всю жизнь терпеть не могла бездарной актерской игры и халатного отношения к работе, что она подошла к мальчишке и крепко взяла его за локоть.
– Чего надо? – заныл тот. – Пусти, дура!
– Я тебе покажу дуру, – сквозь зубы пообещала Ольга Дмитриевна. – Я тебе покажу, чего мне надо…
Ты чем занимаешься? Ты милостыню просишь или просто вышел прогуляться? Ну, отвечай!
– Ну, прошу, – продолжая упорно разглядывать заплеванный пол у себя под ногами, буркнул мальчишка.
– Просишь, – с нажимом повторила Ольга Дмитриевна. – Кто же так просит? Кто тебе, такому, подаст?
Если ты что-то просишь, надо, по крайней мере, смотреть человеку в лицо и хотя бы изредка говорить «пожалуйста». Ты бы еще лицом к стене отвернулся!
– А чего? – тупо переспросил мальчишка, но тут их беседа была прервана появлением толстой смуглолицей тетки в пестрой юбке и повязанном по-цыгански платке, из-под которого выбивались смоляные, жесткие, как конский волос, пряди.
