Ольга Павловна! Только теперь он сообразил, почему имя Дымовой показалось ему таким знакомым. Это имя называла симпатичная медсестра Настя, которая работала вместе с Никой в операционном блоке. Ольгой Павловной звали хирурга, которому — или которой? — Ника Воронихина ассистировала во время операций.
— Не может быть, — пробормотал Юрий. — Неужели этот Дымов и в самом деле такой идиот, что крутил любовь с медсестрой, которая ассистировала его жене?!
Конечно, встречаются болваны, которые на виду у всего подъезда бегают к соседке, как только жена выйдет за порог. Но Александр Дымов при всех его недостатках не выглядел одноклеточным идиотом; следовательно, налицо было простое совпадение. Мало ли кого зовут Ольгой Павловной!
Тем не менее это следовало проверить. Юрий нерешительно потянул из кармана телефон, намереваясь позвонить Светлову и дать ему очередное поручение, но передумал: больница, в которой работали интересующие его люди, была ему почти по дороге, и он решил заехать туда лично, чтобы, если повезет, еще раз переговорить с симпатичной Настей.
Занятый своими мыслями, он пересек почти пустую в этот час стоянку и сел за руль, не обратив ни малейшего внимания на темно-синюю «Субару», стоявшую в нескольких метрах от его джипа.
* * *
Докурив сигарету, Дымов растоптал окурок, вбил его каблуком в мягкую землю, а потом еще несколько раз ткнул в него лопатой, как будто бычок был каким-то неведомым науке ядовитым насекомым, которое требовалось истребить. Черенок лопаты был гладким, темно-коричневым, мягко лоснящимся от бесчисленных прикосновений рук, сжимавших инструмент на протяжении многих лет. Эта лопата досталась Дымову вместе с домом, и до сих пор он ею практически не пользовался. Стальной штык лопаты заржавел, но сегодня, впервые после долгого перерыва взяв лопату в руки, Александр с испугом, но уже без удивления обнаружил налипшие на нее и уже успевшие высохнуть комья серой земли. Впрочем, вполне могло оказаться, что эти комья были здесь и месяц, и год, и два года назад. Существовал только один способ это проверить, и уставший от дурных предчувствий Александр Дымов решил все-таки прибегнуть к этому способу.
У него было очень мало времени — скоро должна была приехать Ольга, — но он все равно медлил, время от времени бросая трусливые косые взгляды на вросшие в землю створки ворот сарая. Это была старая игра, такая привычная, что Дымов давно перестал ее замечать: точно зная, что идти в сарай придется, он почти бессознательно делал все, чтобы приезд Ольги помешал ему это сделать. Так уже бывало раньше — сотни раз, по сотням разнообразнейших, порой самых незначительных поводов. Он привычно плыл по течению, откладывая все неприятное на послезавтра, хотя и знал, что ничего хорошего из этого не выйдет.
Нехотя посмотрев на часы, он понял, что идти в сарай все-таки придется. Ольга должна была приехать поздно вечером, а может, и ночью — это уже зависело не столько от нее, сколько от дорожных пробок, — а сейчас было только начало пятого. Обманывать себя, стоя посреди двора с лопатой в руках, можно было в течение получаса; если постараться, так можно было простоять час, но никак не семь-восемь часов подряд! К тому же он и так проторчал тут добрых двадцать минут и уже успел осознать, что пытается себя обмануть, оттянуть неизбежное еще хотя бы на сутки.
Дымов прихлопнул на щеке комара, закурил еще одну сигарету и нехотя побрел к сараю. Каждый шаг давался ему труднее предыдущего, и на ходу он вспоминал роман какого-то фантаста, где очень подробно описывалось действие некоего силового поля, которым инопланетяне окружили захолустный городишко в американской глубинке. Поначалу почти незаметное, поле сопротивлялось тем сильнее, чем глубже человек в него погружался, пока, наконец, не отбрасывало смельчака назад, как до предела натянутая резинка на рогатке. Он сейчас преодолевал сопротивление такого же поля, только поле это располагалось не снаружи, а внутри его мозга.
Он остановился в воротах, на границе света и царившей в сарае тьмы. Стоя здесь, Александр видел, что тьма внутри сарая вовсе не была такой непроглядной, как казалось издали. Сквозь прорехи в провалившейся крыше и распахнутые настежь ворота в сарай проникало достаточно света, чтобы он мог различать серые от многолетних напластований пыли бревенчатые стены, усеянный прелой соломенной трухой пол и очертания находившихся в сарае предметов. На стене напротив входа висела ржавая борона, рядом с вбитого в стену огромного гвоздя перепутанным пучком свисали какие-то не то веревки, не то ремни, отдаленно похожие на лошадиную упряжь. На земляном полу валялся изгрызенный мышами хомут, к которому, судя по слою пыли, никто не прикасался уже лет десять. Слева от входа к стене были грудой прислонены какие-то сломанные деревянные грабли, ржавые мотыги с трухлявыми рукоятками, вилы, выглядевшие так, словно ими пытались проткнуть насквозь кирпичную стену, насаженный на суковатую дубину рогатый ухват и прочий никому не нужный хлам. Над головой скрещивались и расходились набросанные как попало, опасно провисшие доски, с которых свисали запыленные клочья того, что когда-то было сеном. Пахло пылью и мышиным пометом. Когда-то здесь наверняка держали скотину, на это указывали видневшиеся в глубине сарая гнилые перегородки бывших стойл, но запах навоза уже давно выветрился.
Дымов повернул голову и увидел справа от себя приколоченную к стене грубую полочку, на которой стояла керосиновая лампа — та самая, которую он безуспешно искал по всему дому все сегодняшнее утро. Стекло лампы было закопченным, но не пыльным; рядом лежал коробок спичек.
Александр дернул щекой. В его рассказе керосиновой лампы не было. Что ж, это означало только то, что, как бы ни старался автор обо всем написать правдиво и подробно, всех деталей ему все равно не упомнить и не учесть.
Лампу он трогать не стал — глаза уже привыкли к полумраку, и Дымов отчетливо видел каждую деталь обстановки. Больше всего Александра интересовал пол, но, сколько он ни вглядывался, ему не удалось заметить следов недавних раскопок. Трухлявая солома на земляном полу казалась непотревоженной, нигде не было даже намека на свежую рыхлую землю. У Дымова зародилась робкая надежда на то, что все это было ошибкой, плодом больной, перевозбужденной фантазии, нелепым и страшным совпадением. Но, припомнив в подробностях события и мысли последних дней, он понял, что выдает желаемое за действительное. Вот она, старая лопата с налипшей на шершавое от ржавчины лезвие землей, а вот и лампа, и даже спички… То, что он искал и боялся найти, было где-то здесь, аккуратно замаскированное старой соломой.
Дымов, не глядя, бросил сигарету через плечо, во двор. Если бы здесь была Ольга, она бы непременно отчитала его за то, что мусорит на участке. Собственно, она была права: Александр и сам терпеть не мог привычку разбрасывать бычки где попало, но сейчас ему было не до соблюдения чистоты.
Он шагнул вперед, в пахнущий мышами полумрак, держа лопату наперевес, как винтовку. Душу пронзило острое сожаление, такое сильное, что вызвало почти физическую боль. Зачем? Зачем он это сделал? Любовь, ревность, обида — ведь все это, в сущности, слова, которые ничего не стоят по сравнению с человеческой жизнью. Черт возьми, фантазии, даже самые мрачные и приближенные к действительности, — это одно, а реальная жизнь — совсем другое! Так как он мог позволить своей фантазии выйти из-под контроля?
Он сделал еще шаг. Раскаяние, стыд, отвращение к себе — теперь, когда ничего нельзя было вернуть и изменить, все это тоже превратилось в пустые слова, от которых никому не могло стать легче. Нужно было найти место и копать, чтобы убедиться. А потом… Он не знал, что станет делать со всем этим потом. Возможно, пойдет в милицию и сдастся. Может быть, попытается отыскать того мордоворота на джипе, расскажет ему все как есть и попросит выстрелить себе в голову — у него, мордоворота, наверняка где-нибудь припрятан пистолет. А может быть, просто пойдет в лес, отыщет сук покрепче и повесится — те вожжи, что висят на гвозде, наверное, подойдут. Или пойдет к Ольге на работу, взломает шкафчик с медикаментами, украдет морфий и вкатит себе смертельную дозу — это называется эвтаназия, безболезненная смерть…
Впрочем, даже теперь, в экстазе самоуничижения, Александр подозревал, что со временем все это как-нибудь само рассосется и вкалывать себе морфий он не станет. Перемелется — мука будет, а торопиться с такими радикальными мерами, как петля или морфий, пожалуй, не следует.
Эта мысль мелькнула и погасла, вызвав новую вспышку стыда и отвращения к себе. Хорош, ничего не скажешь! Ну, да уж какой есть… Мировая история свидетельствует, что многие признанные гении литературы и искусства в обычной, повседневной жизни вели себя как последние подонки, но люди помнят не их дикие выходки, а их бессмертные творения. Надо работать, не жалея сил и времени, и тогда об Александре Дымове тоже будут вспоминать как об авторе великих книг, а не как о полоумном лунатике, в пьяном бреду разобравшемся с неверной любовницей…
