Он выдернул мешок, закинул его на шконку и, придавив мужика к стене, прихваченного за ворот в углу, сказал тихо, веско:
— Я тебе — не ровня! Воевал! Станешь базарить, в землю по уши вобью!
Косой удивился напористой хватке и, отойдя к своим, зашептался.
Кондратьев располагался основательно. Он не оглядывался на мужиков, сидевших у стола. Знал, познакомиться с ними всегда успеет. И поговорить. Л пока, после изнурительного этапа, отдохнуть надо, в себя прийти. Подготовить место для отдыха. Знал, такое за него никто не сделает.
Мужики исподтишка следили за ним. А он умылся, почистил зубы, причесался. Порывшись в мешке, переоделся в чистое белье и завалился на шконку. Ждал, когда пригласят обедать. Ведь с самого вчерашнего вечера ничего не ел.
Пока привезли в зону, пока прошел шмон и беседу, проверили вещи, времени немало прошло. Он еще в этапе сумел убедить, уговорить себя — не отчаиваться, не переживать. Воспринять все, как есть. Пока что-то не изменится, не убивать самого себя всякими воспоминаниями.
Угнетало лишь то, что попал он на Колыму — к черту на кулички. Где ему предстояло прожить много лет и зим.
Олег Дмитриевич уже стал дремать, когда услышал над самым ухом:
— А хмырь кемарит, как падла! Решил без навара втереться к нам! Ну и козел!
Кондратьев открыл глаза. И удивленно оглядел мужиков, столпившихся возле его шконки.
— Что нужно? — спросил, даже не привстав.
— Ты, пидор, к теще нарисовался? Чего дрыхнешь? Где навар? На халяву лишь на параше сидят! Гони долю!
— За что? — не понял Кондратьев.
— Много будешь базлать, быстро похудеешь. Тряси торбу! Что там у тебя? В сидоре! Может, и оставим дышать, — выхватили мешок из-под головы и тут же вытряхнули на пол все содержимое.
Мужики налетели на тряпки. Расхватали рубашки, свитеры, носки и шарф. Даже нижним бельем не побрезговали.
В секунду от содержимого остались лишь мочалка, зубная щетка и расческа.
Олег Дмитриевич стоял огорошенный, не сразу сообразив, что произошло. А мужики, осклабившись, расселись на его шконке. Теперь они согласны были познакомиться.
Олег Дмитриевич Кондратьев считал себя человеком тертым. И решил не поднимать кипеж из-за барахла.
Коротко узнав о новых знакомых, он рассказал им о себе. Ничего не скрывая, за что осужден. Ни словом не обмолвился лишь о своем сотрудничестве с органами.
— Темнит паскуда! Ну с хрена ли его— мужика, к нам подсунули? — не поверил косой вслух.
— Ты не ссы, тут все свои. Коль спиздил что-нибудь, расколись. Может, в своей колхозной малине чужой положняк увел? Иль на наваре кентов обжал? — спрашивал Кондратьева кряжистый седой мужик, какого ворюги меж собой звали не иначе как Бляшка.
— Не воровал. Не потому, что не умею иль не хочу. Убежденье мое такое — собственным трудом жить, — ответил Олег Дмитриевич.
— Ты что ж, мать твою! Выходит, воры «не пашут»? А кто вместо нас на дело ходит? Иль это кайф по-твоему? Да вор, чтоб твой колган еще три века гнил, больше десятка мужиков на воле вкалывает. Всякую минуту! И зенки, и клешни, и копыта всегда наготове. А уж тыква только и думает, где что стыздить. Клешни сами гребут. Ходули, чуть что, враз — сквозняк и крышка! Был и нету… А ты тут ботаешь? Тебе и не снилось столько, сколько вор пашет, — возмущался Бляшка, побагровев до самой шеи.
— Я не вор. И никогда им не был, — ответил Кондратьев, давая знать, что с новыми знакомыми у него нет ничего общего.
— Как же к нам подзалетел? Может, с начальником залупился? Иль гоношился с опером? Кому не потрафил? — не унимался косой.
— Я фронтовик. И угождать всяким не умею и не буду.
— Может, фискалить фаловали, а ты их по фене обложил? — глянул Бляшка на Кондратьева.
Олег Дмитриевич содрогнулся от догадливости вора. Не по себе стало. Взвесив все, решил не признаваться.
— Значит, мурло твое им не по кайфу пришлось. Наколоть вздумали. Но ты не ссы. Дыши, попердывай. Никто на тебя вонять не станет, — пообещал Бляшка.
Олег Дмитриевич рассказал ворам, где и как он воевал. В каких странах довелось побывать.
Мужики слушали его, иногда перебивая рассказ вопросами.
— Тебя на фронт военкомат схомутал иль добровольно поперся?
— Мобилизовали. Как и всех. Я ведь тогда уже на хорошей должности был. Броню хотели дать. Но никого на ней не оставили. Немец пер напролом. Надо было защищаться…
— Ботаешь, что до Берлина дохилял? И что — ни разу не ранило, не контузило тебя? — спросил Бляшка.
— Было. Но в госпитале подлечили. И снова на передовую.
— С рокоссовцами доводилось видеться иль с морскими пехотинцами?
— Бог миловал…
— Это с хрена ли?
— Слышал о них. С меня и этого хватило. Головорезы, бандиты! После них в освобожденных городах лишь пыль и пепел оставались.
— Выходит, тебе навару мы не оставили? А слышь, ты, падла? Я всю войну прошел. Сдыхал, загибался несчетно. А когда война закончилась, нас вместо обещанного освобождения бросили в зоны на досидку! И войну засчитали без льгот, без зачетов. День в день. Вот и я трехаю, зачем мы воевали? За кого? Знали бы тогда, чем все закончится… А ты про навар… Ничего не оставалось… Кому оно все досталось, если нас прямо из Берлина в Магадан бросили? Кто все сгреб? Да такие, как ты! Нас, в чем были, из Германии вывезли. Даже обмыть победу не дали. А в ней и наша доля — немалая. Да и трофеи… Их меж собой уже вы делили. Уже без риска и страху! Так что захлопнись, кент! Воры для вас западло? Но мы своими сикурами и жизнями дорогу к той победе вам выстелили. А вы — наградили нас…
— Меня не легче отблагодарили. Иначе тут не оказался бы, — вздохнул Кондратьев.
Бляшка, как понял Олег Дмитриевич, был хозяином барака. Он не ходил в столовую. Еду ему приносили воры. Не выходил он и на работу. За него вкалывали все. Он не дневалил. Даже белье ему стирали сявки. Они же сушили его обувь и шестерили за столом. Бляшка сам наказывал и держал свой порядок в бараке, заведенный давно.
Кондратьев не сразу понял, для кого у него забирают половину пайки каждый день. И, не выдержав, возмутился вслух.
— Чего? Свежак хвост поднял? Всыпьте ему мозгов, чтоб без трепу усек, как в нашей хазе дышать надо, — велел Бляшка мужикам.
И Кондратьева избили так, что он неделю о пайке и не вспоминал.
Олег Дмитриевич запомнил урок. Без объяснений и споров смирился с побором. Но внешне. В душе ничего не прощал. И, присматриваясь к ворам, ждал своего часа.
Он знал, случившееся с ним не самое страшное. Довелось увидеть и худшее.
Вечерами зэки играли в карты. Конечно, на интерес. Случалось, загоняли проигравшего в парашу. И там, сидя по шею в дерьме, он кукарекал, пел блатные песни — по желанию воров. Это наказание проигравшемуся считалось самым легким, мелким. Бывало, задолжавшему рубили палец на ноге иль руке под дружный хохот. Бывало, проигравшегося выкупал кто-то из своих. И тогда тот счастливчик вкалывал по две смены неделю и больше. Случалось, под дикий гик и свист трамбовали проигравшего — до полусмерти. Все это было цветочками, как говорили воры. Войдя в азарт, нередко ставили на кон чью-то жизнь. И если проигранный не мог выкупить у выигравшего свою душу, его убивали.
Кондратьев понимал, что в любую минуту может оказаться ставкой в игре. Но как уйти от этого?
Проситься в барак к работягам? Но и там — свои законы. Наслышался о них. Тоже махаются зэки по нескольку раз на день. И тоже выносят оттуда покойников. Попробуй разберись — был ли мертвый виноват? Администрация зоны в это не вникала. Списывала дело в архив. Не стало зэка — меньше мороки.
Попроситься в барак к политическим? Но они такое сами не решают. К ним переводит лишь администрация. А значит, надо соглашаться в стукачи.
Кондратьеву этого не хотелось. Помогать органам, посадившим его, было против всяких устоев. Да и обида удерживала. И он терпел.
С утра до ночи в бараке воров стоял шум. Постоянные разборки, мордобои, матерщина выводили из себя. Спокойно полежать или уснуть было мудрено. А и прекратить все свары, ссоры не мог никто, кроме Бляшки. А он молчал. Словно не мог жить без того или давно привык.
Просить его угомонить своих кентов было бесполезно. В ответ услышишь насмешки, мат. И Олег Дмитриевич приучал себя к терпению.
Он лежал на шконке, отвернувшись ко всем спиной. И вспоминал прошлое, заставляя смотреть на него со стороны, чтобы не рвать душу.
Кондратьев хорошо помнил свой деревенский дом в Солнцевке — на Орловщине. Дом был большой, крепкий, под рыжей соломенной крышей, с выбеленными стенами и вышитыми занавесками на окнах.
Сзади дома — сарай для коровы, свиней и кур.
Весь дом и сад с участком обнесены плетеным забором. Надежным и крепким.
И все ладилось в большой семье Кондратьевых. Хозяином в ней был дед. Суровый, седобородый, он умело держал в руках троих сыновей и невесток, семерых внуков и бабку.
