— Бала мутить вернулась, стерва? Паскудничать пришла, шлюха облезлая, иль забыла, что тебе было сказано? — встала Тонька из-за стола, сцепив кулаки.
— Ой, бабоньки! Уссываюсь со страху! Шмакодявка мне грозит. Никто ее в подружки не берет. Ну, подкиньте кого-нибудь телухе! Пусть утешится, — скривила губы в усмешке.
Тонька шла к ней спокойно, словно поговорить, переубедить хотела. Да вдруг, не доходя нескольких шагов, словно сорвалась, потеряла спокойствие. Подскочила к Шурке и, как когда-то в детстве дралась, головой в лицо угодила с разбегу. Шурка отлетела на койку, ударилась плечом. Из носа кровь в два ручья. Но до того ли? Схватила Тоньку за волосы. Зубами в шею вцепилась. Ногами в живот молотит. Женька сзади навалилась. Руки Тоньке выкручивать взялась. Свалила на пол. В лицо девке ногой сунула. Та Шурку от себя оторвать не может. Того и гляди она горло перегрызет.
Бабы наблюдали молча. Тонька теряла силы. С одною Шуркой она шутя расправилась бы. Но Женька мешала. С нею — сложнее. Бьет кулаком по печени, почкам — без промаха.
— Суки проклятые! Вдвоем на одну! — выскочил из-под койки серый комок и, визжа Зинкиным голосом, бросился к дерущимся.
Девчонка вцепилась в горло Женьке огрубевшими руками. Баба не ждала такого. И, подмяв девчонку, била ее головой об пол.
Тонька, получив передышку в секунду, оторвала от себя Шурку, подцепила ей кулаком в подбородок. И, наступив ногой на живот, крикнула:
— Эй, ты! Сучье вымя! Оглянись! Еще движение — и выпущу из твоего петуха душу, вместе с кишками и говном! Выметайтесь обе из барака! Навсегда! Слышали?
Женька все еще держала Зинку. И тогда Тонька встала на живот Шурке двумя ногами. Та взвыла. Задергалась, пытаясь сбросить с себя Тоньку. Но та одной ногой уже давила на грудь.
— Кончай, шмакодявка! Ишь вони напустили! Не продохнуть. Пусти! Зачем тебе ее душа? — сдернула девку Лидка. И спросила, хохотнув: — Ну как, на игру есть силы?
— Помогите ей встать. Вся обгадилась зараза! Не густо в карцере кормят. Зачем опять туда захотела? — нагнулась над Шуркой Надька. И, пнув Женьку в толстый зад ногой, потребовала: — Оставь ребенка! Своего заимей. Тогда и распускай руки, сучка.
Больше об играх никто не говорил. Тонька никому не созналась тогда, что действительно зримо увидела она Варьку повешенной над проходом. Вспомнилось все…
Шурка с того дня притихла. Но не смирилась, возненавидела девку люто и только ждала повода и возможности отомстить ей за себя и Семеновну. Она караулила каждое слово и поднимала на смех, следила за всяким шагом.
Тонька чувствовала это и держалась настороже.
Шурка не просто следила и слушала, она подслушивала и подглядывала. Стала злою тенью за плечами. И караулила, подмечала малейшую оплошность.
Так и продолжалось до самой весны, когда коров выгнали на пастбище свободные от дежурства солдаты-охранники.
Тонька с Зинкой тем временем управлялись на ферме. Отмывали, проветривали ее. Готовили коровник к ремонту. Знали заранее, сделать его придется самим. Помочь некому. А потому носили к ферме глину, солому, известь. Запаслись паклей. И, подготовив все необходимое, взялись шпаклевать пазы, внутри и снаружи. Соорудив подобие козлов, начали обмазывать стены.
Замесить раствор, принести его и подать на высоту было нелегко. И вот тогда Тонька попросила Русалку, ставшую бригадиром, дать в помощницы бабу. Покрепче, посильнее Зинки, какую на ремонте недолго было надорвать вконец.
Русалка пообещала помочь. И прислала Шурку. Напутствуя по-своему:
— Шмаляй, сука! От тебя все равно нигде толку нет. Может, хоть Тонька дурь выколотит. Но коль вздумаешь им мешать, в растворе вместо говна останешься. Сама вобью. Ни один охранник не сыщет.
Когда Шурка появилась на пороге, Зинка ойкнула.
— Прислали проследить, ладно ли вы тут ферму говняете, — усмехалась баба, подбоченясь.
Тонька на нее не оглянулась. Зинка едва успевала подносить раствор.
— Тебя помогать прислали, а не глазеть! Вот давай и вкалывай! Не тяни время! Не то запишет тебе Русалка прогул, посмотрю, как залопочешь о слежке за нами! — предупредила Тонька и велела Зинке дать бабе два пустых ведра.
Шурка носила раствор молча. Но, когда он кончился, задумалась. Делать раствор сама она не умела, не знала пропорций. А спросить Тоньку, показать свое неуменье — не хотела. Потому потребовала с гонором:
— Эй, психичка, валяй вниз! Тут я и без тебя управлюсь. Обосрать стены не надо ума. А ты с раствором шевелись. Да пошустрей, чтоб у меня из-за тебя простоев не было! — и, дождавшись, пока Тонька слезет, забралась на козлы. Победно стену оглядела. Тонька вышла с фермы вместе с девчонкой.
Пока замесили полное корыто и бочку, прошло время. Наполнив ведра, принесли в коровник.
Шурка стояла на козлах, матеря всех подряд. Лицо, кофта, юбка, руки до плеч были в толстом слое раствора. Он облепил сапоги, заляпал козлы, на каких не то стоять, удержаться было невозможно.
Тонька, увидев Шуркино лицо, невольно рассмеялась. Из растворной маски смотрели на нее слезящиеся глаза. Баба держалась за стену, боясь поскользнуться, пошевелиться. Даже дышать громко не решалась.
— Слезай, чучело! Пугало огородное! Живей вытряхивайся! Некогда ждать! Чего раскорячилась? — торопила девка. И Шурка, с трудом выдирая ноги из раствора, пошла к лестничке. Но не удержалась. Разъехались ноги. И, не окажись рядом Тоньки, кувыркнулась бы головой в бетонную кормушку.
Тонька молча собрала раствор с козлов, почистила их. И, показав Шурке, где можно умыться, взялась за работу.
Шурка, вернувшись, носила раствор, внимательно наблюдала за каждым Тонькиным движением. Та чувствовала на себе ее взгляд и спросила без иронии:
— Никогда не приходилось тебе самой этим заниматься?
— Нет. Я в квартире жила. В городской. Там все готовое. Ну, а когда требовалось побелить, мужик этим занимался. Сам и красил. Мне не до того было.
— В деревне не жила?
— Нет. К знакомым ездили. Ненадолго. Да и то давно, в детстве.
— Хочешь научиться?
— Нет. Поздновато теперь. Да и ни к чему. У каждого свое. Одному — в говне возиться, другому — в деньгах, — пришла в себя баба.
— Лучше век в своем говне возиться, чем в чужих деньгах!
— Это почему?
— Здоровее будешь. От чужих денег себе лишь болячки получают. Вот и тебя, посмотри, худоба иссушила. Вместо лица — козья морда, где бабьему быть полагается
— сущие прыщики. Глянь на себя в зеркало: скелет да и только. Настоящее учебное пособие по анатомии. И характер желчный. А все оттого, что деньги испортили тебя. Потому — чужие — всегда считать вредно. Они сон отнимают, отшибают аппетит. Язву желудка приносят. Гробят человека на корню. А говно вреда не приносит. Его хоть в сад иль огород, в теплицу либо в парники, кроме пользы — худа не жди. Без навоза никак нельзя. Он и в раствор на обмазку, из него даже избы строили, он и в топливо идет.
— Дура ты вовсе! Да я при деньгах, век навоза в глаза не видела. Не знала, как он выглядит.
— Потому и высохла, как чахоточная. У нас в деревне ни одной худой бабы нет, — вспомнилось Тоньке.
— Не чахотка у меня. В роду нашем ее не было. Нервы высушили. От них болею, — призналась Шурка.
— А нервы от чего? От зависти? — не унималась девка.
— Век никому не завидовала. И не умею, не способна на то.
— Иначе растрату бы не сделала! — подначивала Тонька.
— Что ты знаешь о том? Растрата… Уже просветили тебя. Воровкой небось считаешь? Как все… А что смыслишь в моей работе? Эх-х, вы, судьи, — вздохнула баба горько. И, вытащив из кармана пачку махорки, скрутила козью ножку, закурила. Опустились плечи Шурки. Глаза в угол уставила. Сопит, молчит. Докурив, взялась раствор носить. А в конце дня не выдержала:
— Не воровала я ничего. Копейки лишней ни с кого не взяла. Работала в магазине на окраине города. Сама понять должна, кто был покупателем? Деревенский люд! У него в кармане, кроме пыли и медяков, отродясь ничего не водилось… Вот и в моем магазине было все кулем. И продукты, и тряпки, и хозтовары. И даже мех завезли, лису-чернобурку. Не хотела принимать. Как чувствовала. Ну кто ее купит в моем магазине, если людям на жратву не хватало? Повесила одну лису в витрине, так и на нее никто не оглядывался. А три тюка неразобранного меха лежали на складе. Я про них позабыла. А через полгода — ревизия, — хлюпнула баба носом. — Начали все считать да перетряхивать. Дошли и до тех тюков. Раскрыли. А мех весь сгнил от сырости. Часть моль побила. Меня враз за шиворот. Дескать, народное достояние уберечь не смогла. А как его сохранить, коль крышу магазина двадцать лет не ремонтировали? За прилавком стоять невозможно было. На голову и за шиворот капало. Сколько лет я ремонт требовала? А кто меня услышал? Поверили, когда мех погнил. А то, что я здоровье свое угробила, — на это плевать! Я — не чернобурка. Вот и повесили на меня великие тыщи. Чтоб впредь не про свое здоровье, про мех помнила! Мне за него рассчитаться и десяти жизней не хватит. Потому для себя свободы не жду. И мужу написала, пусть подыщет себе бабенку. С какой жизнь дожить можно будет. Только не из продавцов. Чтоб в другой раз не горевать и не позориться…
