Он ждал… В распахнутую дверь влетела Настя. Лицо белей снега.
— Тятька! Мамка умерла! — сказала срывающимся голосом и ухватилась за стол.
— Где? — выпал нож из рук.
— Там на берегу лежит.
Вдвоем нырнули в темноту ночи. У девчонки из горла хрип со стоном. Слезы клокочут в горле, а вырваться не могут.
Федька рысью бежит по берегу. Спотыкаясь о плывун, камни. Ничего не видно в темноте. Где вода, где берег, где Варька?
Рядом Настя бежит, срывая дыхание. В горле — словно стая волков воет.
— Тихо! Вот она, — указывает девчонка на лежащую мать.
— Шамана позови! Мужиков! Ударь в колокол. Одному не поднять. Помочь попроси. Сама дома будь. С малыми. В пристройку уведи их. Чтоб не перепугать. Ты же — умница моя! Сделай, как прошу, — отправил дочь в село, а сам сел на песок, рядом с покойной.
— Прости, Варюха, прости меня. У живой не испросил ни разу. Да кто ж знал, кто ожидал такое? И впрямь, беда одна не ходит. Все парой. Уж лучше б я ей попался под руку. Зачем же ты ей подвернулась? Как я теперь жить стану? А дети? Почему о них не вспомнила, зачем сердце извела? По Никитке убивалась, а четверых осиротила… Верно, правду Харитон сказал: умирает дитя — матери жизнь ненужной становится… Баба ты, Варюха. Слабая была. А я о том и не знал. Скрытничала все. А на что? — держал в ладонях холодную руку жены, словно пытался ее согреть. Но тепло-ушло безвозвратно.
Из темноты послышались голоса людей, топот приближающихся шагов.
— Да где же он? Где Шибздик? — услышал Федька голоса ссыльных, и, впервые, не обидевшись на кличку, пропустив обидное мимо слуха, встал и ответил громко:
— Здесь я!
Мужики положили Варвару на носилки, и отстранив Горбатого, понесли бабу в село, молча, не спеша.
Шаман приостановил Федьку за плечо. И сказал тихо, хрипло:
— Крепись. Никого из нас горе не миновало. Смерть по Усолью, как чекист ходит. Слабых, малых гребет. У тебя четверо в избе остались. Малые еще. А уже сироты. Теперь вся их надежда на тебя. Не приведи что — пропадут, как былинки на морозе. Жизнь наша — стужа лютая. А потому — держись. За себя и за нее. Чтоб ей в могиле не плакалось — детву сохрани. Взрасти. Что от нас надо — поможем.
Федька шел не разбирая дороги. Нош заплетались, или сердце заблудилось в горе? Все случившееся казалось сном. Который хотелось скорее оборвать, выскочить из него и оказаться снова рядом с Варькой, повернувшейся к нему спиной.
— Ну и что? Пусть спиной. Но пусть спит. Спит сколько хочет. Ей надо выспаться хоть раз в жизни. За все годы! Не трожь-те ее! Дайте спать!
Шаман схватил Федьку в охапку. Тот дергался, вырывался, кричал до хрипа.
— Несите Варьку живей. Не к ним в избу. К Антону. Да, в дом Пескаря! Оттуда хоронить будем. Пусть сегодня бабы все сделают. И завтра — все! Нельзя медлить. Ждать нельзя! — надрывался Шаман, сдерживая Федьку.
Тот выкручивался из рук стальным тросом.
— Отдай Варьку! Отдай! Спать надо! Она не ела! Она плачет!Яслышу, как она зовет меня! Пусти, тварь! — бил Шамана кулачками.
Варвару похоронили на второй день. Ничего не сказали усольцы Федьке о причине смерти жены. Закрыли прядями волос рассеченную голову. Отмыли лицо, висок покойной. И с утра сообщили в милицию, что не от сердечного приступа умерла баба. Убили ее. Кто-то из поселковых.
Усольцев выслушали. Но никого не послал в село начальник милиции, не сообщил в прокуратуру о случившемся, бросив вслед уходящим ссыльным:
— Собака сдохнет у них от старости, они и в ее смерти нас обвинят. Надоело с ними возиться. Сами, верно, счеты сводили. А может, мужик ее долбанул впотемках. Разбирайся теперь с ними… Будто других дел нет…
Когда Гусев спросил, что им делать с покойной, начальник милиции развел руками и ответил коротко:
— Хороните…
Младших детей Горбатого подпустили к гробу матери лишь перед выносом.
Димка, Федька, Костя уставились на Варвару удивленно. Но вскоре поняли, что случилось.
Их увели, пытались успокоить Но мальчишки, словно окаменев, поняли, что потеряли часть своей жизни, самих себя, детство и радость.
Федьку все время крепко держал за плечо Шаман. Гусев не хотел подпускать Горбатого к гробу. Но ссыльные настояли, чтоб обычай не нарушался. И мужик, запинаясь о каждую половицу, подошел к Варваре.
Ее изменившееся лицо впервые было спокойно.
Федька взвыл не своим, диким голосом. Пальцы Гусева больно впились в плечо. Придавили Горбатого. Лицо его искривилось, побелело:
— Вставай, Варька! Вставай! К нам гости пришли. Встречай их. Вон их сколько. Они издалека. С дороги, — говорил мужик, дергая жену за руки, уложенные на груди.
Настя стояла рядом с отцом. Она не плакала. Все тело девчонки бил нервный озноб.
Почти до вечера ждали ссыльные, что пришлет милиция кого-нибудь осмотреть покойную. Но никто не приехал из поселка. И Гусев, устав ждать, открыл дверь Дома Пескаря, первым взялся за гроб.
В этот вечер пришли в дом к Горбатому усольцы. Отвлекали семью от горя, как могли.
Федька сидел, обхватив руками голову.
— Как жить? Как поднять детей на ноги? — сверлили голову всякие мысли в коротких промежутках между длительными, болезненными приступами истерик.
От него ни на минуту не отошли отец Харитон и Виктор Гусев.
Они говорили о разном. Вспоминали прошлое, всякие случаи из жизни. Выводили из глубокого транса человека, который был на грани помешательства.
— Федь, нам нужно будет свой движок купить и поставить его в Усолье, чтобы не зависели мы от поселка. Ведь вон сколько раз обрезали нам свет в Октябрьском. Сам знаешь. Сумеешь подключить от движка наши дома? — спросил отец Харитон Горбатого.
— Смогу. Хотя, к чему это?
— Зимой без света тяжело. Нынче хочу всех ребят учить грамоте. Читать, писать. И главное — Закону Божьему всех обучить. Чтоб накрепко запомнили.
— Это всяк знает. Исполняют не все, — отмахнулся Федька.
— Послушай, Федор, нынче тебе не убиваться надо. А молить Бога о помощи семье своей. Чтоб все у вас наладилось. Без того не выживешь. А слезами горю не поможешь. Себя убьешь. А дети как? О них надо Господа просить, себе — крепости духа, — говорил Харитон.
— Забыл нас Бог, отвернулся от моей семьи. Вон сколько беды допустил. Как пережить это все — не знаю, — опустил голову на кулаки мужик. Его плечи задрожали.
До утра, до бледного рассвета сидели ссыльные в доме Горбатого. А утром стали расходиться по домам, к своим семьям и заботам. Настя, сдерживая слезы, прибрала в доме, подоила корову, накормила ее и взялась хозяйничать у плиты.
Вечером решила искупать мальчишек. Но те заупрямились. Матери дозволяли себя мыть. На уговоры сестры не согласились. И Федька, слушая их спор, решил построить за домом свою баню. В нее мальчишки сами побегут, подумал мужик и предложил это ребятне.
Мальчишки завизжали от восторга.
Своя баня, это не просто удобство, это отрада для семьи. И на следующий день сказал Федор Шаману о своей задумке. Тот даже мужиков в помощь дал. И зашумели голоса, зазвенели кирки и лопаты. Потащили бревна люди к избе Горбатого.
Баньку строили так, чтобы в ней и другие могли помыться в любое время. А потому строили ее просторной, звонкой.
Федьку эта работа отвлекла от горя, от потери жены. На бане он пропадал с утра до ночи.
Настя теперь не оставалась одна. Усольские женщины приходили к ним в дом с утра. Готовили обед для людей, учили Настю, как варить борщи, жарить рыбу, котлеты, делать пельмени.
Мальчишки вместе с отцом на бане до темноты пропадали. Смотрели, учились, помогали. Возвращались домой усталые, едва поужинав, валились спать. Федор тоже уставал. Но, помня прошлое, всегда находил время для дочери. И, уложив мальчишек, садился к столу поговорить с Настей, посумерничать.
Раньше, когда Варвара была жива, не было в семье такой традиции.
Теперь же она прочно вошла в жизнь семьи. Дочь выкладывала отцу, чему научилась за день. Он ей свое рассказывал, обо всем.
Настя незаметно становилась хозяйкой дома. Она без напоминаний и подсказок управлялась с домом, коровой. Сама вставала в пять утра. И, как мать, ложилась очень поздно.
Она быстро повзрослела и стала очень похожей на Варвару.
Федька всегда любил дочь больше сыновей. Сам не знал почему. Но скрывал это. Теперь же он не мог лечь спать, не поговорив с нею. Ее он не обижал. И, если на мальчишек мог прикрикнуть, дать под задницу за мелкую провинность, обозвать, оборвать грубо, то с Настей — не срывался. Обговаривал все, заранее. А потом даже советоваться стал.
Да и как иначе», если все заботы по хозяйству легли на плечи дочери…
О Варваре дома старались реже говорить. И хотя на кладбище бывали часто, не засиживались подолгу. И постепенно, понемногу, отходили от горя.
Шаман замечал, что приступы безумия у Федьки стали редкими, когда тот втянулся в стройку бани. И Гусев решил избавить Горбатого даже от признаков той болезни, именно работой, которая займет все мысли, время, потребует силу.
