в день похорон, когда посмотрел на нее в гробу, я вдруг осознал, что не видел ничего прекраснее в жизни…
Отец Алексий хотел было сдержаться, но чувства его оказались сильнее, и он продолжил говорить с влажными глазами.
– Ее тело распрямилось… Вы можете себе такое представить? Человек, всю жизнь не имеющий возможности почувствовать всю силу своего тела, только и мог, что переживать боль, а тут каждая его клеточка освобождается! Больше нет ни боли, ни давления, ни спазмов, есть только свобода. У меня до сих перед глазами ее лицо. Чистое, нежное, полное любви и покоя. Как будто все черты встали на свои места. Борозды на переносице разгладились, рот закрылся, губы сложились в легкую улыбку. А пальчики! Прежде скованные и скрюченные болезнью, теперь они лежали ровненькие, полные света и нежности, словно у куколки! Видеть такое освобождение… Это ли не любовь Господа нашего к человеку? Все мое сердце переполнялось любовью, когда я читал заупокойную. Я не мог остановить слез, но то были слезы не горя, а радости. Я даже предался греху и в какие-то моменты читал молитву, не отдаваясь душой слову, настолько ее нежность и красота переполняли мое сердце.
В храме при кладбище поставили свечи и помолились. У могилы прочитали литию. Еще немного потряслись в микроавтобусе, а потом высыпали на просторную лужайку перед небольшим загородным домиком в садоводческом товариществе «Изумруд». Стол решили накрыть прямо в саду. Сидеть в задохнувшемся затхлостью доме не хотелось.
Армен Оганесян нашел где-то на чердаке самовар и теперь чистил его на крыльце дома. Прилетевший из-за границы Анатолий Червоткин напросился отвезти всю компанию вместо внезапно заболевшего водителя микроавтобуса и теперь с одноклассником Павлом Пахомовым тащил неповоротливый складной стол из дома. Инна Карловна и Зинаида Григорьевна несли следом стулья, а худой высокий мальчик в черной толстовке, сын Марины Тюшняковой Антон, сидел у старого магнитофона и пытался поймать радиоволну. Марина Тюшнякова и Мадина Тулиева смахивали тряпками серую пыль с дерматиновой обивки старых табуреток. Анна Хрустицкая уже накрыла расправивший плечи стол пожелтевшей кружевной скатертью и теперь расставляла тарелки. Кажется, Анна была еще слаба, так как быстро устала и вскоре присела на выставленное в тень под липой кресло-качалку. Анатолий Червоткин заботливо укрыл девушку пледом.
На лужайке перед домом Василий Кольцов с сыном рубили для самовара щепу, то и дело один поглядывал на другого, тот отвечал улыбкой, и оба они, потупив взгляд, возвращались к работе.
Чуть подальше, ближе к беседке, увитой зелеными листьями винограда, все еще незнакомая отцу Алексию кудрявая девушка вместе с Натальей Пахомовой, отчего-то похожей на ее старшую сестру, на разложенных прямо на траве подушках играли с детьми Пахомовых и малышкой Мадины Тулиевой – Диной.
Кудрявая девушка все время поглядывала на бегающего туда-сюда Олега Петрова, который в сотый раз интересовался у остальных, нужна ли им его помощь. Но никто не хотел утруждать человека, в котором еще живо было горе. Отцу Алексию виделся в груди Петрова пульсирующий синий шар, из которого во все стороны расползались голубоватые ветки-щупальца, опутывающие все внутренности капитана.
– А вам, батюшка, я могу чем-то помочь? – Петров остановился и посмотрел на отца Алексия своими темными глазами, будто заметил на себе взгляд священника. Отец Алексий улыбнулся и качнул головой.
Не найдя дополнительной работы, Петров лязгнул ручкой ведра и пошел за водой к колонке в конце улицы. Мальчик с волосами-щеткой увязался за ним. Отец Алексий медленно побрел между вишневыми деревьями и яблонями.
Воздух был тяжел от ароматов разнотравья и подпекшейся на солнце садовой земляники. В густой высокой траве, залитой мягкими медовыми лучами, стрекотали кузнечики, в кронах деревьев щебетали птицы, где-то рядом стучали молотком и жужжали пилой, а вдали, словно стонущий от тоски великан, зычно гудел поезд. В деловитую какофонию жизни время от времени врывался взрыв детского смеха или плача.
Отец Алексий дошел до бака с водой. С гладкой поверхности на него смотрело его же собственное сосредоточенное лицо, рябое от насыпавшихся в воду соринок. Над разлохмаченной головой высилось стальное небо с серыми облаками, а если поменять фокус зрения – прямо перед глазами мутнела празелень воды, перемешанная с запекшейся ржавчиной металла. Может, так легла тень и отцу Алексию все показалось, а может быть, и правда, но вдруг в толще воды он увидел, как от одного края бака к другому квело проползла большая рыбина.
– Господи Иисусе, Сын Божий, помилуй мя грешного!
Уставившись во внутреннюю красноту закрытых век, отец Алексий с жаром помолился и попросил Бога избавить его от лукавого. Образ рыбины еще какое-то время всплывал у него в голове, но потом исчез. Вместо этого ему опять привиделся знахарь Филимон.
Видения со стариком мучили его на протяжении нескольких лет, но он упорно молился и взывал к Господу об успокоении души убиенного в Гражданскую войну Филимона Жарова. Приходящая к отцу Алексию душа Филимона рассказала, что его убили два красноармейца. Видения были настолько яркими и явственными, что отец Алексий даже нашел время в своем насыщенном графике и тщательно просмотрел всевозможные архивы и метрические книги. Информации о том, что Филимона убили, он не нашел, зато выяснил, что 20 января 1918 года в лесу, рядом с избой врачевателя Филимона, были найдены тела двух красноармейцев: комиссара Рябова и сержанта Коткова. Сам же знахарь пропал, и никто с тех пор его никогда не видел. Жертвенный алтарь на Филькиной круче сносить побоялись, так как никто не хотел накликать на себя беду, касаясь места, где когда-то делались заговоры и другие безбожные вещи.
Старик обычно являлся отцу Алексию в минуты особенной тишины его души и вновь и вновь убеждал его полюбить свой дар. Дар лечить хвори у братьев и сестер не только молитвами и упованием на милость Божию, но и собственными руками. Энергии, тепло, вибрации и, главное, сами явления в его голове образа Филимона Жарова – все это было для отца Алексия от лукавого, он хотел стать лучшим, любимым сыном Господа через святую молитву и любовь к Богу, но никак не посредством непонятных ему, нечистых дел. Отец отмахнулся от видения, как от назойливой мухи, и снова помолился Господу об успокоении души убиенного, старательно оставаясь в добром расположении духа и не скатываясь в раздражение.
Когда самовар вскипел, сели за стол. Помянули невинно погибших при взрыве бытового газа в доме на Коммунистической улице скромной пищей, без изысков и спиртных напитков, но с теплыми, полными любви воспоминаниями. А потом все
