как-то разом замолчали, и не было ни одного среди собравшихся, в чьих глазах бы не плескалось изменение, не был бы виден переворот, новый объем понимания сложности мира и хрупкости человеческой жизни.
Отец Алексий отхлебнул горячего травяного чая, заботливо заваренного Инной Карловной, матерью Кольцова и директрисой школы, где почти все из присутствующих учились, и подумал, как же это, однако, непросто вышло, что великая беда объединила таких разных людей. Смерть дает понять и осознать ценность жизни. Смерть дает толчок, импульс для зарождения нового. Смерть освобождает место новому, но новое рано или поздно приходит к смерти. Но пока она не наступила, нужно со всею возможною неистовостью выбирать жизнь. Что и сделали чуть не погибшие от алкогольного змия чета Пахомовых, и Бог был с ними. Не управлял ими, как кукловод, а бережно указывал на то, как может быть, и давал возможность выбрать. Или отец и сын, которые, побывав в лапах смерти, наконец увидели друг друга. А Анна Хрустицкая, чудом спасшаяся от рук изверга Тюшнякова с почты? Разве это не милость Господня, что ее сердце после пережитого не очерствело и вновь открыто для любви? И прости его Господи, что он по-детски желает, чтобы те любовные письма, о которых она рассказывала на исповеди, наконец дошли до того, кому они истинно предназначались, – Анатолия Червоткина. И даже с женой Тюшнякова Бог был всегда рядом. Разве было бы лучше, если бы она так и продолжала жить в своем пузыре, не видя ни себя, ни сына, подвергаясь ежедневно опасности? Все всегда к лучшему и по воле Божьей.
«Каждый из них, – думал отец Алексий, обводя глазами собравшихся за столом под сенью лип и яблонь, – выбрал жизнь и любовь. Каждый отмел гордыню, уныние, себялюбие, зависть и отважился, несмотря на дикий страх, возлюбить не себя и свое мнимое превосходство над ближними, а самих ближних. И в этом было чудо любви Господней».
– Я все равно не понимаю, зачем наказывать одновременно столько людей? – звонко спросила отца Алексия Зинаида Григорьевна, будто прочитала его мысли. – Почему Господь порой бывает так жесток?
– Не Бог нас наказывает, но мы сами. Все, что с нами случается, всегда по воле Божьей. То, чего мы не хотим замечать, Он нам подсвечивает разными способами, разными событиями и открывает так нам глаза. Иногда нам от этого больно. Но только через боль приходит осознание и исцеление. Иисус страдал на кресте и взывал к Отцу Своему: Господи, почему Ты оставил Меня? Ему, как никому другому, ясно, что вы чувствуете в самые тяжелые моменты жизни. Но иногда люди не хотят ни видеть, ни слышать, держат свое сердце закрытым от Бога и любви, и тогда наступает разящее пробуждение.
– Батюшка, а отдать за кого-то жизнь – это грех? – Отец Алексий развернулся на раздавшийся мальчишеский голос за спиной. Рядом с ним стоял мальчик с волосами-щеткой. Глаза его светились лукавством, но одновременно пробирающей до костей добротой. – Ведь тогда человек, которому сейчас не суждено умирать, идет против воли Господней?
– Отдать жизнь за кого-то – это не грех, это любовь. Отец наш небесный отдал Свою жизнь за всех нас, потому что любил нас больше всего.
– Катя спасла Мишку, сына капитана Кольцова, – сказал Исаак, не поднимая глаз.
– Мишу спасла вера. Скорее всего, под обломками он уповал на милость Господню.
– Нет! Мишку спасла Катя!
Отец Алексий настолько был обескуражен горячностью паренька, что не нашелся сразу, что ответить.
– Она мне сказала это.
– Кто?
– Катя. В моей голове. Я мог ее слышать. Она сказала, что под завалами просила Бога отдать ее жизнь тому, кому она важнее.
Отцу Алексию стало не по себе, он схватился за ствол яблони и утер выступившие капли пота на высоком круглом лбу.
– Батюшка, я и других людей слышу, они как будто настраиваются с моей головой и зовут, когда находятся в беде, а я ничего не могу с собой поделать и иду к ним.
Отец смотрел на мальчишку внимательно, но без лишней заинтересованности. Пальцы его переплелись в замок под свисающим с шеи крестом.
– Плохо ли это – видеть и слышать больше других, батюшка? – Исаак не унимался. Но отец Алексий все еще молчал. – Я столько приходил в храм и просил Бога забрать у меня эту способность, вы ведь видели меня, видели?
Отец Алексий кивнул.
– Но он не забрал! И тогда я подумал, что ведь и эта способность, этот дар… его же не я сам себе придумал, он во мне от Бога, раз все по воле Божьей, ведь так, батюшка?
– А может, это какой-то сбой в голове, а, батюшка Алексий? – в разговор вступила Зинаида Григорьевна, прежде тихонько стоявшая у забора участка и высматривавшая на дороге опять куда-то убежавшего Олега Петрова. – Со мной тоже такое было. Ко мне вдруг во снах стала приходить женщина из психоневрологического интерната. Не мертвая, понимаете, живая! Если бы мертвая, то, конечно, было б от лукавого, но тут… Может, я просто уже на старости лет схожу с ума?
Отец Алексий расцепил пальцы – на ладонях остались розовые ямки от впившихся ногтей. В клонившемся к закату солнце мальчик и Зинаида Григорьевна светились золотистыми ореолами, причем по ее телу то тут, то там рассыпались синие шарики с мелкими щупальцами. Отец хотел застонать, но закусил губу и через несколько секунд сказал:
– Молитесь, сестра, молитесь Господу об успокоении души своей и направлении на путь истинный. И я не оставлю вас в своей молитве.
Отец Алексий зашагал в глубину сада, к хозяйственным постройкам. Дальше за ними виднелась задняя калитка участка, через которую наверняка можно было выбраться на дорогу, там дойти пешком до остановки и сесть на автобус до города.
– А как же я, батюшка? – Исаак кинулся за ним, а когда добежал до святого отца, схватил его грязной от земли рукой за полу подрясника. Отец Алексий преисполнился недоумением, но не стал убирать руку мальчика. – Что мне делать с моим даром, а?
– Приходи в храм, будем вместе молиться, Господь услышит нас.
– Но вам нужна моя помощь сейчас.
– Что?
– Вы этого не слышите, но ваша душа зовет меня.
– Мальчик! – Отец Алексий наконец высвободился из рук паренька. – Исаак, так?
Исаак кивнул, но не отвел взгляд.
– Послушай, тебя ждет твоя бабушка! Иди, пожалуйста, я помолюсь за тебя…
Свет в глазах мальчонки потух. Он опустил голову, развернулся и побрел назад к дому, перед которым все еще стоял стол, а люди, сидевшие за ним, что-то
