А она – ни звука. Только глазищами зыркает, как сыч. Ребята совсем озверели, насилу отбил.
– Это ты молодец, – похвалил Манохин. – Она нам живая нужна. На тот случай, если муженек вздумает вернуться. Это, конечно, хреновый козырь, но все-таки лучше, чем ничего.
– Думаешь, вернется? – с сомнением спросил Черемис.
– А куда ему деваться? В ментовку соваться он не станет, потому как они его же первого и заметут.
А больше ему податься просто некуда. Имени своего он не помнит, адреса тоже, документов нет, бабок нет…
Как говорится, ни хаты, ни лопаты. Ну а если не вернется, нам же лучше.
– И то верно, – сказал Черемис. – Вот ведь семейка! Связались мы с ними, как с фальшивой монетой. Все как есть одинаковые, начиная с этой сучки Игнатьевой. Та сбежала, братец ее сбежал, и эта, – он кивнул в сторону Анны Баклановой, – тоже сбежит, как только возможность представится. Правду говорят: не тронь дерьмо… Все люди как люди, а эти лезут на рожон, как будто у них у каждого по три жизни в запасе. А баба – огонь. Даже жалко. Она одна половины ваших черемисов стоит. А может, даже и всех, сколько их у вас есть.
– Вот ты ее и береги, – приказал Уманцев, и в это время Анна обернулась.
Она смотрела, казалось, прямо на Петра Николаевича. Ее распухшее от побоев, превратившееся в сплошной кровоподтек лицо в обрамлении спутанных прядей грязных волос вызывало брезгливую жалость, разорванный костюм свисал бурыми от засохшей крови лохмотьями, но в серых глазах горела такая ледяная ненависть, что Уманцев невольно отшатнулся и сделал неуверенный шаг назад. На разбитых губах Баклановой появилась едва заметная улыбка презрительного торжества, но тут из угла хрипло заорал вертухай, и она отвернулась, снова сгорбившись над лентой конвейера.
– Смотри за ней в оба, Черемис, – сказал Уманцев, немного придя в себя. Черемис кивнул.
* * *
Борис Иванович бомбой вылетел из подъезда, ахнув дверью так, что по этажам пошло гулять гулкое эхо, и растерянно остановился, отыскивая взглядом свою машину, ключ от которой был у него в руке. Тут до него наконец дошло, что машины нет и быть не может, поскольку она находится в ремонте, и он скрипнул зубами от бессильной злости. Теперь, когда Бакланов, можно сказать, нашелся, каждая секунда промедления казалась Борису Ивановичу изощренной пыткой. О том, каким образом Бакланов, с которым Подберезский чуть больше недели назад разговаривал по телефону, превратился в прикованного к инвалидному креслу паралитика с пустым взглядом, да еще и попал при этом из Йошкар-Олы в центр Москвы, Комбат решил пока не думать. Сначала Бакланова нужно было забрать оттуда, где он находился сейчас, показать квалифицированному медику, а уж потом разбираться в причинах приключившейся с ним метаморфозы.
Тихо, сказал себе Борис Иванович. Спокойно. День только-только начался, и нет никаких причин для того, чтобы сопровождавшая Бакланова старуха куда-нибудь уволокла его до наступления темноты. Место там бойкое, людное, подают ей хорошо, так что никуда они не денутся – ни старуха, ни Бакланов. Сейчас мы спокойненько прогуляемся до метро, доедем до «Комсопольской» – это займет не больше часа, а оттуда так же спокойненько вернемся домой на такси.
Тем не менее никакого покоя Борис Иванович не ощущал, скорее наоборот. Он снова огляделся, надеясь увидеть такси, но во дворе было пусто, только галдели в песочнице чумазые ребятишки, да о чем-то судачили оккупировавшие стоявший в тени старой акации доминошный столик старухи из трех соседствующих подъездов. Он уже собрался было уходить, но тут позади него хлопнула дверь подъезда, и во двор вышел живший на третьем этаже пенсионер Захарыч, увлекаемый вперед фокстерьером Кузей, который торопился справить малую нужду. Захарыч находился с Комбатом в полуприятельских отношениях и никогда не упускал случая поболтать с Борисом Ивановичем, который из вежливости не отмахивался от словоохотливого старикана, любившего вспоминать взятие Берлина и иные славные эпизоды своего военного прошлого.
Он был не прочь остановиться и поболтать, но Кузя яростно скреб когтями по асфальту и тоненько скулил, намекая на то, что собаки тоже люди.
– Привет, Иваныч! – тоненьким стариковским тенорком выкрикнул Захарыч, стремительно пролетая мимо.
– Стой, Захарыч! – сказал Борис Иванович, осененный внезапной идеей.
Захарыч послушно остановился. Кузя дернул поводок, жалобно заскулил и, за неимением в пределах досягаемости деревьев, столбов и иных вертикальных опор, на которые можно было бы картинно задрать заднюю лапу, по-щенячьи раскорячился посреди дорожки, обильно орошая пыльный асфальт и с укоризной косясь на хозяина через плечо.
– Кобель ты бесстыжий, – сказал ему Захарыч и повернулся к Комбату. – Ты чего, Иваныч?
– Слушай, Захарыч, – заискивающим тоном сказал Борис Иванович, – одолжи свой броненосец!
Морщинистое лицо Захарыча приобрело озабоченное выражение. Если бы не серьезность момента, Борис Иванович непременно нашел бы ситуацию достойной смеха: Захарыч относился к своему горбатому «запорожцу» как к настоящему автомобилю, и теперь нежелание хотя бы на время отдать свой «лимузин» в чужие руки боролось в нем с боязнью потерять в лице Бориса Ивановича благодарного слушателя.
– Очень надо, Захарыч, – видя его колебания, сказал Комбат. – Вопрос жизни и смерти!
– Ну если так, – вздохнув, откликнулся Захарыч и с видимой неохотой извлек из кармана бренчащую связку ключей.
Сдерживая растущее нетерпение, Борис Иванович наблюдал за тем, как Захарыч трясущимися руками снимает с кольца нужный ключ. Наконец эта сложная операция успешно завершилась, и, крикнув «спасибо!», Комбат бросился к стоявшему поодаль «запорожцу».
Он с трудом втиснулся в кабину, чувствуя себя взрослым дядей, решившим прокатиться на трехколесном велосипеде, до упора отодвинул назад сиденье и запустил тарахтящий движок.
Неприятность приключилась с ним совсем рядом с тремя вокзалами. Бешено газуя, он мчался по улице со скоростью несчастных восьмидесяти километров в час и вдруг увидел нацеленное прямо на его «броненосец» слепое бельмо ручного радара, а потом и повелительный взмах полосатого жезла. Поначалу Комбат не поверил своим глазам – меньше всего он ожидал, что его остановят за превышение скорости на древнем «запорожце», – но инспектор ГИБДД смотрел прямо на него, и он послушно свернул к обочине.
Выставлять себя на посмешище, улепетывая на этой консервной банке от милицейского «форда», ему совсем не хотелось.
Пока инспектор неторопливо шагал к его машине, Борис Иванович успел сообразить, что при нем нет никаких документов, кроме водительского удостоверения и густого пивного перегара. "Напился и угнал «запорожец», – подумал он, наблюдая в боковое зеркало за приближением инспектора.
Подошедший инспектор лениво козырнул, неразборчиво представился и потребовал предъявить документы. Борис Иванович закряхтел и подал в открытое окошко свои права, предварительно обернув их пятидесятидолларовой купюрой. С его точки зрения, это было жуткое хамство, но инспектор, видимо, так не считал: он рассеянно, как бы между делом, убрал деньги в карман, вскользь посмотрел на права, вернул их Борису Ивановичу, снова козырнул и неторопливо, нога за ногу, двинулся к своему «форду».
Борис Иванович немного поморгал глазами, глядя ему вслед, – он никак не мог привыкнуть к изменившимся условиям жизни, которые казались ему театром абсурда. Немного придя в себя, он снова запустил двигатель и двинулся дальше, скрупулезно соблюдая все правила дорожного движения: у него осталось только двадцать долларов, и следующий инспектор мог не на шутку оскорбиться, получив такую несолидную мзду.
Впрочем, Каланчевка была уже рядом, и через пять минут Комбат припарковал «запорожец» напротив входа в метро.
Ему сразу показалось, что здесь что-то не так, но он разобрался, в чем дело, только выйдя из машины и как следует оглядевшись.
Нищие, которых он уже видел сегодня утром, стояли на своих местах, а вот Бакланов куда-то исчез.
На всякий случай Борис Иванович подошел поближе и вгляделся повнимательнее. Он увидел безногого в инвалидном кресле, рядом с которым стоял рослый белобрысый парень в камуфляже, опиравшийся на костыль и выставлявший напоказ аккуратно обернутую пятнистой штаниной культю правой ноги. Безногий настраивал старенькую шестиструнку с обшарпанной, исцарапанной декой; белобрысый откашливался, прочищая горло и, судя по всему, готовился затянуть песню из репертуара «Голубых беретов». Немного левее Комбат с некоторым облегчением заметил старуху, которая утром сопровождала Бакланова. Мелко кланяясь прохожим, нищенка монотонно и словно бы стеснительно излагала грустную историю своих злоключений, ни единым словом не упоминая о сыне-инвалиде.
