– Ты о чем думаешь? – резко обернувшись, спросил Полковник.
– О вас, – растерявшись, произнес Коготь.
– Ты про меня, парень, не думай, я о себе сам, позабочусь. Ты о деле должен думать, я тебе для этого работу дал и за дело деньги плачу, а не за то, чтобы ты обо мне думал. До завтрашнего обеда отдыхайте, а к часу чтобы были здесь. Я помозгую. Все понятно?
– Да.
Коготь поднял бумажку, засунул в карман. Когда он выходил, Полковник окликнул:
– Ботинки почистить не забудь, а то ходишь, как мясник.
– Обязательно почищу.
Полковник знал, завтра Коготь будет стоять перед ним в ботинках, начищенных до блеска. Если он что-нибудь говорил, это исполнялось неукоснительно.
«Вино хорошее, – подумал Полковник. Он неторопливо допил вино. – Не может такого быть, чтобы я со своими ребятами и не прорвался! Главное теперь – не дать противнику поднять голову, не дать опомниться. Навалиться и придушить. Ехала машина темным лесом за каким-то интересом. Инте, инте, интерес…» – Полковник нажал кнопку.
Тут же в кабинет зашел один из сидевших в холле охранников:
– Звали? – вместе со словом у охранника изо рта вылетело облачко табачного дыма.
– Что в зале делается?
– Гуляют как всегда.
– У тебя на ком-нибудь взгляд остановился?
– Две дамы одиночеством маются.
– Проститутки?
– Упаси Бог, я бы про них вам и не вспоминал.
– Показывай.
Что может быть лучше утренней пробежки ранней осенью, когда улицы города еще полупустынны, когда машин на дорогах мало, а пешеходов почти не встретишь! В парках в это время лишь спортсмены бегают да собаководы со своими питомцами прогуливаются.
Глеб Сиверов бежал, дыша ровно, спокойно, глубоко. Под ногами шуршала первая золотая листва. В парке кое-где еще висела утренняя голубоватая дымка, шуршали метлами дворники, убирая дорожки, сгребая листья. А листья меланхолично продолжали падать. Глеб бежал трусцой, созерцая утреннее великолепие городской природы.
«Вот и кончилось лето, первое в моей сознательной жизни не только теплое, но и спокойное, без встрясок, передряг, без нервного напряжения».
Сиверов почувствовал, что наконец-то после ранения весь его организм, каждая его клеточка, каждая мышца полны сил. Он напоминал себе капитально отремонтированный автомобиль, совершенный и прошедший все возможные испытания. «Мне давно не было так хорошо!» – думал он, сворачивая из парка на свою улицу.
«Хорошо становится лишь после того, как было совсем плохо, – с грустью подумал Сиверов, – к сожалению, только так и не иначе. Найти можно лишь то, что потерял. Ощутить счастье обладания – пережив потерю».
Недавнее прошлое вновь вторглось в мысли; сколько ни запрещал Глеб себе о нем вспоминать – не помогало. Особенно невыносимо становилось по ночам, когда сон улетучивался, а Сиверов боялся подняться, не хотел тревожить Ирину Быстрицкую. Лежа в постели рядом с любимой женщиной, простившей его, вернувшейся к нему, он вновь и вновь переживал то, что уже было невозможно изменить, и не понимал самого себя прежнего…
…Он помнил последнюю схватку с Илларионом Забродовым, произошедшую зимней ночью под заснеженным откосом шоссе. Помнил пронзительную мысль: «Я умираю!», когда перехватило дыхание от смертоносного удара в горло. Помнил, как померк свет луны и он окунулся в кромешную тьму.
Когда Глеб вновь открыл глаза и увидел свет, прошло две недели, но тогда он этого еще не знал. Казалось, смежил веки на несколько секунд. Сиверов сразу после ночного заснеженного шоссе увидел ровно побеленный потолок над собой, недостижимо высокий, как зимнее небо, с трудом перевел взгляд на окно. За тонированным стеклом на фоне легких перистых облаков сновали птицы. Тонкая прозрачная трубка соединяла его руку с капельницей.
«Где я? Почему не умер?» – боль, окатывавшая все тело горячими волнами, заставила тогда поверить Глеба в невозможное – в то, что он выжил.
Затем зашла девушка в белом халате (Сиверов притворился, что спит), молча сменила капельницу, поправила подушку и бесшумно удалилась.
На второй день с самого утра Глеба ждало еще одно потрясение. Тогда в палату вместе вошли генерал Потапчук и Ирина. Быстрицкая была бледна, накрашенные губы казались приклеенными к ее лицу. Правая рука Федора Филипповича покоилась на перевязи. Генерал ФСБ взялся за спинку кровати, словно боялся упасть от волнения.
«Я же выстрелил в него, а потом, когда вернулся, нашел его бездыханным и коченеющим на морозе… – вспомнил Глеб, перевел взгляд на Ирину, не выдержал, прикрыл веки. – Что я могу сказать ей? Ничего, что бы оправдало меня!»
Потапчук срывающимся от волнения шепотом проговорил:
– Глеб, честно признаться, я не думал, что ты выкарабкаешься. Ты не хотел жить, так сказал врач. Все объясню потом, когда ты сможешь говорить. Профессор разрешил нам зайти к тебе на пять минут, не больше. Ты в военном госпитале. Запомни, для всего медицинского персонала ты не Глеб Сиверов, по документам он погиб, а Федор Колчанов – майор Ханты-Мансийского спецназа, попавший в засаду под Аргуном. Для «конторы» тебя просто нет. А теперь уступаю тебя Ирине, мы еще увидимся, если захочешь, конечно.
Женщина подошла к кровати. В ее глазах блестели слезы.
– Зачем ты пришла? – беззвучно проговорил Глеб. – И зачем я выжил?
– Молчи, – прошептала Ирина, – да, я думала, что все уже решено и я никогда не вернусь к тебе. Даже поклялась себе, что если ты умрешь, то не приду на твои похороны, не смогу простить гибель дочки. Я похоронила тебя заживо. Мне даже стало легче, когда я узнала, что ты погиб. Это звучит жестоко, и это правда. Но… Она прикрыла лицо ладонями.
– Не надо, – прошептал Сиверов.
– ..но потом приехал Потапчук и сказал, что ты жив, пришел в себя.., и я поняла.., это было как озарение свыше. Если Бог даровал тебе жизнь, значит, ты нужен ему тут, на Земле. Ты еще не все совершил, что тебе предначертано. Не знаю уж, доброго или злого.., и я должна быть рядом с тобой, должна направлять тебя, у тебя должно быть место на Земле, куда можно возвращаться.
Ирина наклонилась, и из разреза платья выскользнул маленький серебряный крестик на тонкой цепочке. Качнулся, чиркнув Сиверова по лицу. Раньше Быстрицкая его не носила. Женщина быстро расстегнула застежку и надела крестик на израненную шею Глеба:
– Пусть он бережет тебя. Не снимай его никогда. У меня больше нет сил противиться судьбе.
Она поцеловала Глеба в лоб и выбежала из палаты. Потапчук показал на циферблат часов:
– Пять минут миновали. Держись. Потом все тебе объясню.
И это генеральское «потом» растянулось на два месяца. Сиверова успели перевести в подмосковный санаторий, он сносно ходил, опираясь на стильную палочку, подаренную ему Ириной.
Генерал Потапчук приехал один на черной «Волге», Глебу редко приходилось видеть его за рулем. Когда агент по кличке Слепой и Федор Филиппович остались наедине, они несколько минут молчали, глядя друг другу в глаза, припоминали прошлые смертельные обиды.
– Не жалеешь, что стрелял в меня на Воробьевых горах? – наконец спросил генерал.
– Ни тогда, ни даже теперь.
– Да, Глеб Петрович, ты был вправе думать, что я предал тебя. Потом я уже имел возможность детально проанализировать твое и свое поведение, тоже месяц в больнице отвалялся, в потолок смотрел. Вот на белом потолке взглядом и писал, строчку за строчкой, по полочкам все разложил. Ты, Глеб, был прав со своей точки зрения, я – со своей. Каждый из нас знал больше другого, но никто не знал всей правды. Нас умело развели. Такова уж природа «конторы» под названием ФСБ. Никому нельзя всей правды знать, на том и стоим.
– " – Иногда не стоим, а лежим, – грустно усмехнулся Глеб Сиверов, – до сих пор не могу поверить, что вы живы остались. Я же артерию проверял, у вас кровь остановилась, дыхание пропало.
– И об этом я думал, – Потапчук не знал, куда пристроить руки от неловкости, – ты профессионал экстра-класса, убивать умеешь, а со стариком генералом оплошал. Почему контрольный выстрел в голову не произвел?
– Лишнее…
– Мы оба оплошали. Я – поскольку бронежилет не надел, думал, если ты уж и выстрелишь, то непременно в голову. А ты – даже не в сердце, в правое легкое мне пулю всадил. Рука у тебя дрогнула, не хотел ты меня убивать.
– Не хотел, – признался тогда Сиверов, – но по-другому не получалось.
– Я уже в коме находился, когда ты ко мне подошел. Сердце остановилось. Спасло меня то, что мороз стоял и шапка у меня с головы слетела, я головой в снег упал – природный холодильник. Если бы летом дело было, считай, пропал, откачать бы врачи откачали, но мозг не восстановился бы. Лежать бы мне теперь овощем и под себя нужду справлять. Мороз мне голову спас. Меня в больницу только через полчаса после остановки сердца доставили. Молодец и федеральный директор: когда ему доложили, он распорядился мое воскрешение засекретить, вроде как погиб я от твоей руки. Потому организаторов спецгруппы «Святой Георгий» так быстро и взяли.
