Но главное, что служебная необходимость начинала постепенно перерастать в неслужебную. Своего рода производственная деформация. Гладких уже не представлял свою жизнь без интриг, игрищ, комбинаций, «мутиловок». Ему постоянно надо было с кем-то бороться. Он получал от этого почти животное наслаждение, как поэт от удачно найденной рифмы, а наркоман – от долгожданной дозы. При отсутствии борьбы начинались ломки. Пока без пены изо рта, но довольно мучительные. Самое страшное, что Федор Васильевич искренне считал себя высоким профессионалом и мастером. Не Штирлиц, конечно, но партии разыгрывать умеет. И еще какие партии! Учебники писать можно. Все-таки скоро как десять лет этим живет.
Поэтому отказ какого-то новичка он воспринял как личное оскорбление. И, естественно, решил доказать общественности, что он не «кузнечик зеленый» и не зря носит майорские погоны. Рано или поздно этот герой приползет к нему на карачках с подпиской в зубах и будет готов сдать даже родную маму, невесту или кто там у него есть. Иначе сам станет невестой. Методов убеждения хватит.
В тихомирской колонии Гладких действительно трудился не так давно, всего полгода. До этого служил в Иркутской области. И никому не рассказывал, что истинной причиной перевода в другой регион были все те же шпионские игрища. Он заигрался, перемудрил, ситуация вышла из-под контроля, что привело к массовым беспорядкам в колонии со всеми вытекающими отсюда колото-резаными и черепно-мозговыми последствиями. Начальник лагеря, догадавшийся, что волнения возникли не на пустом месте, а ввиду комбинаторских способностей кума, вызвал последнего и предложил по-хорошему искать новое место, пообещав оказать протекцию и снабдить отличными характеристиками. В случае же отказа пригрозил позорным выдворением из Системы, а то и судебным преследованием.
Подходящая вакансия нашлась в тихомирской колонии. И хотя до Тихомирска было далековато, Федор Васильевич прихватил жену с ребенком и немедля перебрался на новое место. Его хорошо встретили, вручили ключи от служебной квартиры в Потеряхино-2 и благословили на честный труд. Пока он трудился без нареканий, хотя и не сходился в вопросах воспитания с хозяином. Но хозяину было важнее, чтобы место кума вновь не оказалось вакантно, поэтому в жесткую конфронтацию с Гладких он не вступал.
Через пять минут в кабинет уверенно постучались. Это был вызванный осужденный Казбек Шамаев по кличке, разумеется, Шаман. Посланец дружеского Закавказья. Уселся он за уличное ограбление, совершенное в столице, куда приехал с неофициальным и недружеским визитом. На гастроли. Был словлен сознательными трудящимися по горячим следам и честно получил свои пять лет. Срок истекал в сентябре этого года, и Казбек уже готовил «дембельский альбом», мечтая о начале новой жизни. Он забудет о прошлом, пойдет на фабрику или в совхоз, заведет семью. И в зону больше не вернется. Потому что грабить теперь будет исключительно осторожно, в основном по ночам, как все мужчины его тейпа. Он еще молод, всего тридцать. И у него вся жизнь впереди.
Но радость от скорого дембеля омрачало одно «но». Которое в настоящую минуту вызвало его в кабинет. В сейфе у «но» хранилась некая позорная бумажка. Подписка о негласном и добровольном сотрудничестве. Написал ее Шаман после недельного пребывания в ШИЗО, где прежний кум со своими операми обрабатывал его спину и внутренние органы специальными массажерами из жесткой резины. Пришлось сделать нелегкий выбор между здоровьем и горской честью. Казбек выбрал здоровье. И его можно понять: здоровье не вернешь, а честь, в принципе, можно. Но перед тем, как письменно признаться в любви к администрации и доказать, что эта любовь идет от сердца, Шамаев прохрипел, отхаркиваясь кровью, где спрятана общаковая наркота. То есть совершил косяк – проступок, недостойный почетного звания бродяги. За это Казбеку грозило суровое наказание – смертная казнь через заточку.
Но, если уж быть до конца объективным, к Шаману применялись не только методы устрашения. В случае, если он добросовестно послужит делу исправления оступившихся, Казбеку пообещали «удочку» – условно-досрочное освобождение. Мелочь, но приятно.
Само собой, этот порочащий репутацию факт был скрыт от лагерной общественности. Поэтому Шаман пользовался в лагере кое-каким авторитетом, особенно среди земляков-кавказцев. Мало того, вышедший недавно на волю Паша Клык доверил ему присматривать за карантином. У каждого авторитетного бродяги имелся свой объект для присмотра. Шаману достался карантин. Сумрак не стал тасовать министерские портфели, чтобы не вносить раздрай в зоновский истеблишмент, и оставил Казбека при должности.
С Сумраком у Шамана отношения исторически не сложились. И вовсе не из-за национальности или вероисповедания. Никакой ксенофобии. Это в большинстве – вторично. В глубине тонкой восточной души Казбек рассчитывал, что Клык оставит положенцем именно его, а не этого вышибалу. И горько переживал по поводу случившегося, пуская по ночам скупую слезу в ватную лагерную подушку. Один раз попробовал выступить с протестом. Правда, все вышло спонтанно, без предварительной подготовки. Както, перепив контрабандного спирта, Шаман решил повоспитывать работягу-мужика. И не только обидным словом, но и делом. Надо сказать, что Казбек здоровьем обижен не был, с десяти лет занимался вольной борьбой, поэтому даже в крепком подпитии имел явное преимущество. Избиение остановил появившийся положенец. Разгоряченный Шаман с криком «Да кто ты такой?!» попытался схватить Сумрака за шею, но нарвался на добротный удар кулаком в «витрину». Не дав кавказцу опомниться, Витя сорвал со стены барака огнетушитель и разрядил в него весь запас пены. Потом велел «торпедам» – крепким «шестеркам» – увести Шамана в койку, отсыпаться. С пьяным – никаких разборок. На следующий день Сумрак собрал блаткомитет – совет старейшин и устроил третейский суд. Сначала избитый мужик рассказал, как было дело. Так и так, после отбоя притащился пьяный Шаман и учинил беспредел. Потом слово дали обвиняемому. Шаман ничего объяснять не стал:
– Бухой я был… Не помню ни хрена.
Положенец, ухмыляясь, посмотрел ему в глаза:
– А тебя ж вчера поимели, Казбек… Ты теперь у нас петушок…
– Ты чего, Сумрак?! Не было такого!!
– Значит, кое-что помнишь?..
– Не путай рамсы! – Шаман попытался перейти в нападение. – Мужик пургу гонит!
– Пока ты гонишь… Не баклань…
Витя подошел к понурившемуся Казбеку и отвесил ему звонкую оплеуху. Оскорбление – дальше некуда. Ответить Шаман не посмел, его бы тут же, на месте, приговорили и привели приговор в исполнение. Но обиду смертельную на положенца он затаил. И теперь активно подыскивал момент для свержения обидчика с трона. А момент настанет, когда Сумрак сам совершит какой-нибудь позорный косяк и лишится власти. И к этому надо стремиться. Этому надо поспособствовать. Но в открытую войну пока не вступать. «Мы по-прежнему кореша, Сумрак. За тебя и в огонь, и в воду! Мамой клянусь!»
Прежний кум аккуратно подшил подписку Казбека в личное дело, которое впоследствии было передано Федору Васильевичу по наследству. Гладких, как человек творческий и практичный, тут же наладил со смотрящим за карантином контакт. И тоже намекал на условно-досрочное освобождение и возвращение подписки. Казбек был вынужден контачить. Не сказать, что с особой радостью. Правда, общий интерес с кумом у него имелся. Начальник оперчасти также не испытывал нежных чувств к Вите Сумарокову и грозился со дня на день лишить того воровской власти. Каковы причины этой неприязни, Казбек не знал, но ему это было и не важно. Важно, что он сумеет рассчитаться с положенцем за обиду.
Сейчас его узкие глаза не светились счастьем. Был же договор с кумом – не встречаться в кабинете. Объясняй потом братве, что ты тут делал.
– Заходи, Казбек.
Гладких закурил, но угощать сигареткой помощника, в отличие от Кольцова, уже не стал – на всех табака не напасешься. Шамаев остановился рядом со стулом, но без разрешения не садился.
– Присаживайся… Как дела?
– Как на Марсе. – Смотрящий за карантином сел. – Следы есть, а жизни никакой. Начальник, мы ж договаривались, чтоб не в кабинете… Братва не поймет.
– Будут спрашивать, скажешь, что вызывал по поводу этапа… Собственно, так оно и есть. Короче, на этапе мент бывший. – Кум протянул Шамаеву фотографию. – Десять лет отмолотил в погонах. Сел по сто одиннадцатой, четвертой. Борзеет, однако. Сейчас он на карантине. Карантин – твоя грядка. Вечерком сходи, проведай. Объясни, что здесь не санаторий МВД… Только не перестарайся.
– Может, под хвост[5] его?
– На твой вкус, – ухмыльнулся кум, прикинув, что рано или поздно мента все равно отпетушат. – Главное, без тяжелых юридических последствий.
– Понял, сделаю…
– Характеристику на тебя я подготовил. Комиссия через месяц. Если все будет хорошо, в июле приедешь домой.
