Вернувшись в комнату с аборигенами, Уланов времени не терял. Вытащил нож специфической формы (дизайн разработан самим генералом Евгеньевым), поднял клинок острием вверх, задумчиво повертел перед глазами хозяина. Тому, сразу видно, было грустно.
Времени для хороших манер и гуманизма не имелось вовсе. В их ремесле такие вещи только вредили. А потому Уланов, шагнув вперед, лезвием ножа приподнял подбородок хозяина и спросил с ласковой злостью:
— Хочешь, сука, в рай? Где халва и бабы?
Судя по физиономии хозяина, он определенно предпочел бы задержаться в нашем грешном мире. Уланов похлопал его по кадыку лезвием, повернутым плашмя, и, дружески скалясь из-под откинутого забрала, сказал веско:
— С того света потом расскажешь, что глотку тебе чиркнули незаконно… А чего там незаконно — в комнате автоматы, сунуть тебе в лапы потом… Ну, что молчишь? Спой что-нибудь, светик, не стыдись…
— Я не боевик… — пробормотал абориген, чей подбородок по-прежнему подпирало повернутое плашмя лезвие. — У меня ларек на углу…
— Бизьнесьмен, стало быть, — понятливо кивнул Уланов. — А автоматы зачем? Рэкет достал?
— Это не мое…
— Подбросили, ироды… — вновь кивнул Уланов. — Происки конкурентов, ага… — и неожиданно рявкнул: — Даже если я тебя не проткну сейчас, тебе за эти стволы опера все почки отобьют… Где? Где, спрашиваю, падла?!
Медленно-медленно, с величайшей осторожностью хозяин поднял руку и пальцем показал на потолок.
— Над тобой квартира?
Кивнуть хозяин боялся — лезвие все еще подпирало его подбородок, — поэтому несколько раз открыл и закрыл глаза.
— Они там сейчас?
Снова хлопанье век в ритме твиста.
— Сколько их там?
Беспомощное пожатие плеч. И обычное блеянье про то, что запугали-заставили-принудили-ироды… Ну, в конце концов, уже не их дело разбираться в этих деталях.
На площадке возле верхней квартиры две тройки снова сосредоточились по всем правилам. Загвоздочка имелась: дверь тут была как раз железная, а поскольку по квартирам сидело немало штатского народа, накладные заряды на нее никак не присобачишь, придется ручками…
Приблуды имелись и на этот случай. Через девять минут железный квадрат напротив замка был вырезан — а потом Антон, молодецки размахнувшись, обрушил кувалду на это место, и кусок железа с покореженным замком провалился внутрь квартиры, с грохотом полетев на пол в коридоре. Дверь подцепили тросиком и распахнули настежь.
Расступились — проводник уже подвел к самой двери здоровенную овчарюгу пепельного цвета. Хлопнул Рекса по холке, и тот стрелой метнулся вперед, бесшумно и привычно.
В следующий миг все инстинктивно шарахнулись и прижались к стене — в квартире оглушительно грохнули автоматы, не менее трех, судя по звуку, завоняло тухлой гарью, на лестничную площадку вылетел ополоумевший Рекс, прямо-таки колесом выкатился, кинулся вниз по лестнице, проводник припустил за ним, поскольку ему тут делать было больше нечего…
Парочка пуль с противным, визгливо-царапающим звуком срикошетила от стен — но никого вроде не задело. Бросив быстрый взгляд на пол, на ступеньки, Уланов усмотрел там полное отсутствие кровяных пятен и мысленно присвистнул: везучая у нас псина, из трех тарахтелок засадили, практически в упор, и ни разу не зацепили, нам бы так.
Потом думать о постороннем, даже мимолетно, стало некогда — подхватив броневой щит, Доронин пошел в квартиру, за ним еще двое, а следом вторая тройка.
Изнутри застрочили автоматы, и какое-то время стояла дикая какофония — гремели выстрелы, особенно громкие в замкнутом тесном пространстве, пули визжали, рикошетя от щита, входящие лупили в ответ, пытаясь подавить сопротивление…
Вскоре, получив команду, шестеро спиной вперед вывалились на площадку, успев швырнуть внутрь несколько гранат. Стены сотрясло, изнутри повалил дым. Идти на штурм в этих условиях никак не следовало, а потому все покинули квартиру, запулив в нее еще несколько гранат.
На краткое время наступила тишина, только тяжелый серый дым валил из квартиры. Вся площадка уже была в стреляных гильзах.
Потом внутри рвануло, да как! Показалось, стены обвалятся прямо на головы, нахрен… Обошлось, впрочем. Дым повалил на лестницу вовсе уж густыми и непроницаемыми клубами, внутри послышалось нечто крайне напоминающее треск разгоравшегося пламени. Загадки никакой — какая-то гнида в квартире рванула пояс шахида, предпочтя рай с халвой, фонтанами и девственницами и бою, и допросам, и всему прочему мирскому…
Ни выстрела в квартире, тишина, тишина, тишина…
Полковник махнул рукой — и две тройки кинулись в дым, за вслепую продвигавшимся с бронещитом Дорониным. В наушнике у каждого звучал крик Рахманина: «Живых попробуйте найти! Живых!»
…Поднимаясь по лестнице, где никто уже не стрелял и не кидал гранат — только в «нехорошей квартире» разгорался пожар, с которым некогда пока что было бороться в полную силу, — Кареев поневоле повторял фразу из романа Богомолова, которая не могла не прийти на ум именно в этот момент: «Из войсковых операций чаще всего привозят трупы». Святая правда, все так обычно и обстоит, покойный писатель дело знал не понаслышке. В подобных условиях на полноценного «языка» заранее нечего рассчитывать, будут одни трупы. Вот только люди в больших кабинетах с высокими потолками — не военные и не профессионалы розыска. Они из отчета выхватят в первую очередь одно: при штурме квартиры все находившиеся в ней ликвидированы, и никто не взят живым. И то, что взять живым кого-то было практически невозможно, они не осознают в должной степени.
Сверху, грохоча потрепанными берцами, ссыпался Вовка Уланов, чуточку закоптелый, оскалившийся, еще пребывавший в том незнакомом постороннему состоянии, что именуется «после боя». Рявкнул:
— Товарищ генерал, там «трехсотый»! Только плохой…
Кареев рванул вверх, прыгая через три ступеньки, не обращая внимания на вновь ожившую под сердцем мерзко зудящую иголочку. Бежавший впереди Уланов, повернув к нему покрытое копотью лицо, повторил:
— Плохой совсем, сука…
Он пробежал мимо дверей квартиры, из которых ползли тяжелые клубы дыма. Кареев последовал за ним, этажом выше — там тоже было дымно, но все же не так.
Нечто, напоминавшее издали грязный сверток, лежало в дальнем углу. «Трехсотый», естественно, выглядел не лучшим образом: лицо перепачкано кровью и копотью, одежда тоже в неописуемом состоянии, и непонятно, собственно, куда он ранен и насколько тяжело. Кеша, с пустым шприцем-тюбиком в руке, поднялся на ноги, покосился на Кареева и без выражения сообщил:
— Хреново с экземпляром…
Деловито присев на корточки, Кареев всмотрелся в лежащего холодным профессиональным взглядом. Этажом выше послышалось хлопанье двери, женские причитания на родном языке, и генерал, не поворачиваясь и не распрямляясь, распорядился в пространство:
— Заткните их там, чтоб не мешали…
Лежащий явно пытался что-то говорить, но не удавалось разобрать ни слова.
Кто-то, топоча, кинулся наверх, слышно было, как он в темпе вразумляет «мирных», приказывая им разойтись по квартирам, пока что не отсвечивать и не умирать прежде смерти. Вскоре стало потише.
Кареев нагнулся к самой физиономии лежащего. Грязь, копоть и кровь фотогеничности не прибавляли, но генералу показалось отчего-то, что на местных этот субъект похож мало — не тот тип лица, общее впечатление не то… чисто выбрит, так…
Вот именно, хреново обстояло с «трехсотым», совсем. Закатив глаза, дергаясь и лицом, и всем телом, он что-то пытался говорить, но походило это на предсмертный бред. На губах булькали крупные кровавые пузыри. Кареев приглядывался без тени брезгливости, напрягая слух. То, что ему удавалось расслышать, на нечто знакомое никак не походило.
Рядом вдруг присел на корточки Доронин с самым живейшим интересом на лице. Вид у него был весьма даже осмысленный…
— Юрич, — сказал Кареев, охваченный вспыхнувшей надеждой. — Уж не по твоей ли теме?!
Также низко склонившись, чуть ли не ухо прижав к бледнеющим губам раненого, Доронин еще послушал, потом кивнул:
— Ага. Турецкий.
— Так давай! — вскинулся Кареев. — Что он там?
— Плохо ему, больно. И только.
— Ну, ты уж измысли что-нибудь! — невнятно отдал приказ Кареев.
Однако Доронин преспокойно кивнул, склонился совсем уж низко и произнес, четко выговаривая слова:
— Хаста мысыныз? Нэйиниз вар? Щикайетениз недир? [1]
Похоже, «трехсотый» его не то что услышал, а еще и понял — он, как показалось, обрадовался, попытался приподняться и затараторил что-то, булькая кровью на губах. Доронин бесстрастно прокомментировал:
— Рад, падло, думает, он в родимом госпитале…
— Давай, давай! — обрадованно прикрикнул Кареев. — Хоть что-то вытянуть!
Глянув на него с противоречащей субординации строгостью, Доронин приложил палец к губам. Кареев прекрасно понял — какие, к черту, в родимом стамбульском госпитале русскоговорящие? — и успокоил жестом, показав, что будет нем, как рыба.
