Дверца автомобиля гостеприимно распахнулась ему навстречу, и губернатор со вздохом облегчения забрался в просторное, дышащее теплом и запахом табачного дыма, обитое натуральной кожей нутро.
Коврова подвинулась, давая ему сесть. От нее пахло кофе и французскими духами. В тусклом свете потолочного плафона лицо Нины Константиновны казалось совсем осунувшимся и почему-то помолодевшим лет на двадцать. При взгляде на это усталое лицо все ворчливые сентенции по поводу погоды и организации пеших прогулок по лесу ни свет ни заря, заготовленные губернатором по дороге сюда, разом вылетели у него из головы.
– Устала? – спросил он.
– Дверь закрой, – сказала Коврова. – Трогай, Витя.
Бородич захлопнул дверцу, свет в салоне погас. Теперь светилась только приборная панель, да впереди, за лобовым стеклом, маячил смутный световой ореол, на фоне которого четко выделялись похожие на фанерные грудные мишени силуэты сидевших на переднем сиденье сержантов. Один из сержантов – тот, что сидел на пассажирском месте, – при ближайшем рассмотрении оказался старшим лейтенантом. Еще Иван Алексеевич с неприятным холодком в груди разглядел на коленях у старшего лейтенанта короткоствольный автомат.
Автомат водителя стоял сбоку, втиснутый между сиденьем и дверцей.
Темно-зеленый “понтиак” летел сквозь метель, мягко приседая на ухабах. Сержант, который вел машину, лишь слегка пошевеливал рулевое колесо, светящаяся стрелка спидометра колебалась возле отметки “100”. Коврова завозилась на сиденье, зашуршала сигаретная пачка, щелкнула зажигалка, и теплый оранжевый огонек осветил ее плоские скулы, плотно сжатые губы и сосредоточенно скошенные глаза, в которых плясало отражение пламени.
Поддавшись порыву, Иван Алексеевич положил ладонь на ее колено и легонько сжал. Коврова подняла на него глаза и некоторое время молча смотрела ему в лицо поверх пламени зажигалки. Иван Алексеевич растерялся. Ему хотелось многое сказать ей, но впереди сидели двое посторонних, да и вообще…
– Спасибо, – сказал он и убрал руку.
Раздался металлический щелчок, и оранжевый огонек зажигалки погас. Коврова едва слышно вздохнула.
Когда минивэн вырвался на шоссе, небо на востоке начало понемногу наливаться мутной синевой, предвещавшей скорое наступление дня. Водитель сразу перестроился в третий ряд и утопил педаль акселератора. Двигатель бархатно взревел, губернатора вжало в спинку сиденья. Стрелка спидометра плавно поползла вправо и остановилась на ста тридцати.
– Больше не надо, – негромко сказал старший лейтенант. – Скользко.
Это были первые слова, которые услышал от него Иван Алексеевич. Сержант в ответ лишь молча кивнул.
Мимо промелькнул залепленный снегом треугольный знак, предупреждавший о пересечении со второстепенной дорогой, а вскоре впереди показался и сам перекресток, у которого послушно замер грязный бортовой “ЗиЛ” с эмблемой какой-то сельхозтехники на дверце. Иван Алексеевич разглядел за стеклом кабины бледный овал повернутого к ним лица, и тут грузовик вдруг тронулся с места и рывком выскочил на шоссе, перегородив проезжую часть. Сидевший за рулем молчаливый сержант ударил по тормозам. С таким же успехом он мог бы попытаться остановить машину с помощью молитвы – дорога действительно была очень скользкой, а скорость приближалась ко второй космической. Слева от Ивана Алексеевича неожиданно и страшно завизжала Коврова.
В последний миг перед тем, как сильно скошенный назад обтекаемый нос минивэна с высокой точностью ударил прямиком в бензобак грузовика, с Иваном Алексеевичем случилось что-то вроде озарения: он вдруг понял, что сильно недооценивал своего зятя, считая, что тот мирно спит в это судьбоносное утро. Это было неприятное открытие, но оно уже не имело значения: через мгновение все потонуло в дымно-оранжевом вихре взрыва.
Прапорщик ФСБ Николай Вакуленко, которого простодушный Купченя запросто именовал Коляном, в эту ночь тоже не спал. Он лежал в своей постели, притворяясь спящим, и медленно приходил в ярость, потому что выполнение порученного ему задания срывалось на глазах из-за совершеннейшей чепухи и глупости.
История действительно вышла глупейшая, и в те моменты, когда Вакуленко переставал проникновенно материться про себя, он понимал, что по прошествии некоторого времени пересказ событий этой ночи и предшествовавшего ей вечера будет звучать как бородатый анекдот.
Поначалу все шло как всегда. После плотного ужина, обильно сдобренного выданной Кацнельсоном водкой, “турки” немного посмотрели телевизор, перекинулись в “очко” и начали потихонечку расползаться по койкам, вяло переговариваясь и обмениваясь традиционными плоскими остротами. Журчала вода в раковине, под потолком плавало неподвижное облако табачного дыма, воняло носками и перегаром, и прапорщик Вакуленко привычно мечтал о том, чтобы это дурацкое задание поскорее закончилось. Тогда можно будет вернуться в свою просторную трехкомнатную квартиру, принять нормальную ванну, выпить водочки под домашнюю закусь и между делом поинтересоваться у жены, сколько хахалей она успела сменить за время его командировки. И пусть попробует не признаться! Николай Вакуленко – не какой-нибудь лопух, от него не спрячешься. Надолго отлучаясь из дома, он никогда не забывал нашпиговать квартиру “жучками”. Правда, чертова баба так ни разу и не попалась – не то и впрямь хранила верность, не то гуляла где-то на стороне.
О работе, порученной ему Упырем, Николай почти не думал. Думать было не о чем, дело было привычное и не сулило никаких осложнений. Сделать калеке укол – что может быть проще? Правда, калека этот с виду казался парнем крепким, а Упырь утверждал, что при нем было удостоверение капитана ФСБ, Кроме того, он, по его же словам, являлся ветераном афганской войны, которую провел явно не в штабе и не при солдатской бане, так что от него можно было ожидать сюрпризов. Но у него были переломаны ребра, да вдобавок в башке все перемешалось, так что прапорщик Вакуленко ничуть не волновался по поводу предстоявшей акции: ему случалось заламывать и не таких.
Тут его размышления были прерваны мучительным воем, словно кто-то с размаху сел на раскаленный гвоздь.
Вакуленко рывком сел на кровати и огляделся.
Выл щуплый вислоносый мужичонка, неизвестно за что прозванный Гамадрилом. В нем и вправду было что-то обезьянье: печальные, вечно виновато моргающие глазенки в морщинистых складках кожи, похожий на банан лиловый нос, синие от щетины щеки, огромные хрящеватые уши, щуплое тело, заросшее жестким черным волосом, вислые плечи, ручищи до колен и короткие кривые ноги со ступнями сорок пятого размера.
Гамадрил сидел на своей койке и протяжно выл, держась обеими руками за левую щеку и зажмурив слезящиеся глаза. Рожа у него была перекошена, он раскачивался из стороны в сторону, как маятник, и мелко перебирал по полу огромными уродливыми ступнями с кривыми желтыми когтями на пальцах.
Все было ясно: у Гамадрила болел зуб. Зубы у него были сплошь гнилые и вечно ныли, так что он повсюду таскал с собой анальгин и жрал его горстями, как семечки, но на этот раз его, судя по всему, прихватило по-настоящему. Даже выпитая час назад бутылка водки, похоже, ничуть не облегчала его страданий.
На койках заворочались, ворча и обещая оттяпать идиоту башку вместе с гнилой пастью, чтобы заткнулся, и кто-то уже наладился запустить в Гамадрила тяжеленным яловым сапогом на собачьем меху.
– Да дайте вы ему анальгина! – рявкнул Вакуленко, перекрывая гам и вой. – Что вы, ей-богу, как пионеры…
Кто-то протопал босыми пятками по полу и принялся рыться в аптечке, роняя все подряд и невнятно матерясь. Добровольного санитара заметно качало, поскольку, как и все присутствующие, он был основательно на взводе.
Гамадрил перестал выть и начал издавать протяжные предсмертные стоны. Вакуленко с отвращением заметил крупные, как горох, слезы, непрерывно катившиеся по синим от щетины впалым щекам Гамадрила. Бедняге сунули в руку горсть таблеток и стакан с водой. Не переставая стонать, Гамадрил благодарно затряс лохматой башкой и затолкал таблетки в пасть – всю горсть. Проглотить такое количество таблеток разом было, конечно же, невозможно, и он принялся жевать их, заливая водой, кривясь, морщась и поскуливая. Из уголков рта у него текла пролившаяся вода с белыми крупинками разжеванных таблеток. Вакуленко передернуло, и он, повалившись на подушку, отвернулся к стене.
– Гасите свет, уроды, – сказал он.
Свет погас. Гамадрил продолжал поскуливать, но теперь его почти не было слышно – похоже, он уткнулся носом в подушку. “Вот же человек, – подумал Вакуленко, лежа в темноте и слушая этот скулеж. – Не человек, а ошибка господа бога. На хрена он такой на свете нужен? Уродов плодить? Так какая баба за него такого пойдет? Надо будет сказать майору, пусть убирает его отсюда, пока ребята ненароком не пришибли. Дебил, чучело гороховое…"
