Глава 7. ОТЩЕПЕНЕЦ
Уж чего только не перепробовал Федька за те годы, как вышел из зоны! Работал на заказах, выкладывал печки и камины, таксовал, даже в дальнобойщиках с год поработал, вместе со строительной бригадой, ставил коттеджи, развозил на машине квас и пиво по ларькам. Но нигде подолгу не задерживался. Все что- то не устраивало, и он снова искал другую работу. Чаще всего человека не устраивал заработок. Он все время искал место, где было бы денежно и комфортно для души.
Его никогда ниоткуда не увольняли и не прогоняли, но и не удерживали, не уговаривали остаться. Узнав, что Федька просидел на Колыме десять лет, к мужику относились настороженно, с ним никто не заводил приятельских отношений, но и наезжать не рисковали. Слышали, что с людьми, отбывшими срок на Колыме, лучше не связываться, себе спокойнее будет жить. С ним никто никогда не спорил и не дружил. Даже на коротких перерывах люди садились подальше от него, а Федька оставался в одиночестве. Он все понимал без слов и объяснений. А потому, в своем городе, где родился и рос, он оставался отщепенцем, чужим среди своих. Его от людей и бывших друзей безжалостно отгородила Колыма. Она пролегла через долгие годы жизни не только его бедой, наказанием, но и злым роком. Она повисла над головой, стояла за плечами, леденила душу.
— Мне никогда от нее не избавиться. Она мое проклятье даже во сне. Она всюду со мной. Меня ненавидят из-за нее даже те, кто знает, что я ни в чем на виноват. Но даже когда меня не станет, обо мне вспомнят как о колымском зэке, совсем забыв, что был земляком каждому горожанину. Меня и похоронят подальше от других. Чтоб моя тень их покойников не пугала. Обидно, но что поделаешь. Люди боятся самих себя! — говорил Федор Тоне, когда та пришла помочь соседям в доме.
Она становилась к плите, а Федор помогал ей, Чистил картошку и лук, тер морковку. Когда с готовкой было закончено, они наводили порядок в доме.
— Тонь, пошли передохнем. Я перекурю, а ты посиди рядом. С тобою хорошо и спокойно, как жаль, что ты не моя сестра.
— Ой, Федь, бывают родные хуже чужих. Вон мои деревенские: бабка с мамкой, всю душу нам с дедом наизнанку вывернули. Все просят и просят денег, сами клопа задницей не давят. В соплях и жалобах утопили вконец. Поверишь, мы им в деревню со своего огорода возим картошку и лук, капусту и морковку. А у них двадцать пять соток земли пустуют, бурьяном заросли. И это в деревне, где все живут со своих участков. А ведь у нас Колька растет. Ему скоро в школу. Уже начали его готовить. Нам даже Степановна помогла, купила сыну в подарок форму, костюм, рубашку и ботинки. Примерили, все впору! А деревенские даже на портфель не разорятся. Лучше пропьют, для них Колька все еще выблядок. Но ведь растет мальчишка, многое стал понимать. И уже не повернуть его к ним душою, уже теперь не хочет здороваться. А в последний раз знаешь, что им сказал, ведь никто не учил, видать накипело на душе и прорвало:
— Хватит вам «доить» деда с мамкой! Совсем за- наглели. Все выпрашиваете, выманиваете. Когда сами себя кормить станете? Такие старые, а ничего не умеете, только жрать и пить. Вот когда вырасту, сделаюсь совсем большим, буду обоих кнутом на огород гонять. Я еще не так взрослый и не старый совсем, а мамке в огороде помогаю и сам много умею. А вы такие большие, толстые, а ничего не можете…
— Бабка с мамкой ругать стали сына, мол, мы больные. А сын ответил:
— Были б больные, не дошли бы пехом из деревни в город!
— Тем и крыть нечем. Мигом замолкли. Обидно мне Федя, ведь вот свои, только родного меж нами ничего нет. В этот раз, когда они на нас свалились, дед на работе был. Ну, я им отпела одна за двоих. И свое, и сынкино им припомнила. Ну они, понятно дело, пасти поотворяли. Уж как только ни обзывали, с головы до ног забрызгали говном. А отмываться самим придется. А главное, что вовсе с пустыми рукам ушли. Ничего им не дала и кормить не стала. Не о жадности, от обиды. Ну, разве можно вот так звереть?? Деду все рассказала, тот хвалил, говорил, давно надо, было с порога их согнать, как бродячих собак. Вот тебе и родня! А Колька тебя чужого дороже родных держит. Все ждет, в окно выглядывает, для него ты, самый лучший человек на земле! А дети не ошибаются. Им виднее, они по-своему видят и чувствуют, их не обманешь…
— Это правда? И ты так думаешь? — заглянул Федор в глаза женщины.
— Неужели своему сыну не поверю. Ведь он — это я. Ты и впрямь хороший человек. Просто очень устал от жизни. Шибко она била, от того душа закаменела, и верить людям перестал. Но подожди, еще оттаешь, придет твое время, снова услышишь соловьев, детский смех, поверишь, что жизнь продолжается, только надо в ней себя найти, чтоб больше не спотыкаться, нужна точка опоры, ради кого жить дальше., И, веришь, все пойдет, как надо.
— Я понимаю, но где эта самая точка опоры? Ник; не могу ее найти, — крутнул головой досадливо. Тонька, зардевшись, отвела взгляд.
Федька пристально рассматривал бабу:
— А ты красивая! — впервые за много лет сказал женщине, Тонька удивилась неподдельно:
— Это про меня?
— Другой тут нет.
— Да что ты, Федюшка! Просто пригляделся, привык. Меня бабка с матерью зовут уродкой, бочкой с квашеной капустой, жабой и корягой, еще рахиткой вобщем всем паскудным, большим и безобразным. Еще безрогою телушкой кличет. А грузчики на работе прозвали дрезиной, иные вагонеткой, а я их всех козлами, но друг на друга не обижаемся. Это не со зла, в шутку. Хохочем, чтоб веселей было.
— Ты еще не нашла себе там хахаля?
— Ой, Федя? О чем буровишь? Да разве можно про такое? У меня Колюнька имеется, дед! Неужель порочить стану, а и себя ронять не хочу.
— Никто не пытался поухаживать за тобою?
— Да куда им мелкоте! Я ж их всех в горсть сгребу и в отхожке утоплю. Ты б глянул на них! Все старше меня на много лет.
Федька, услышав, сразу погрустнел, вспомнил о своем возрасте. Тонька тут же поняла оплошку и добавила тихо:
— Ты против них юноша, наипервейший хахаль! С тобой хоть в хоровод, в рощу беги венки плести. А наши, сплошь гнилые мухоморы, пеньки обомшелые. Половина лысых, другие совсем седые. Ходят в раскорячку, будто только с коней слезли. А к концу дня все за спины держатся. Портки чуть ни на коленях мотаются. Какие с них хахали? Они и на мужиков непохожие. Что и говорить, работа у них адская. И как ломает, из ребят стариков делает. Конечно, они классно получают, но их заработкам не позавидуешь.
— А ты добрая, жалеть не разучилась, — глянул в глаза Тоньке, та засмущалась, покраснела.
— Иди ко мне! Сядь на колени!
— Федя! Ну я же не дитенок! Пусти!
Но человек удержал женщину. Обнял, поцеловал в щеку.
— Тоня, голубушка моя, яблочко наливное, солнышко ясное! Когда же мы с тобой нашу единую дорожку сыщем в своей судьбе? Или помеха есть меж нами, или противен тебе? — повернул к себе Тоньку лицом, та только открыла рот, как в коридоре звук шагов послышался. Баба мигом соскочила с Федькиных колен.
— Дай закурить, а то так жрать охота, что переночевать негде! — вскочил в прихожую Андрей Михайлович хохоча:
— Знаете, что Петрович отмочил?! Вся улица н уши встала со смеху! Он решил попариться серед бела дня! Ну и расположился на полке, развалил свои причиндалы в голом виде и валяется, как таракан в обмороке. А в это время в баньке всегда бабы парились. Вот такой имелся распорядок. Ну, а Вася, склеротик все позабыл и перепутал, а может нарочно придурком прикинулся. И лежит, будто кета на нересте, веником отмахивается от мух, чтоб все ответственные места не обсидели, а тут Свиридиха возникла из предбанника, вовсе голая и ко всему готовая. Она видит, что в бане уже моются, а кто именно, не разглядела сослепу, у ней и смолоду глаза были слабые. Она враз воды набрала в шайку, да горячей и на себя плюхнула. Брызги на Петровича попали. Только тут он приметил старую козу и зовет сдуру:
— Шурши голубушка ко мне на полок, я тебе спину попарю как в молодости!
— А бабка уж позабыла давно, как ее родной мужик выглядел голышом, чужих и подавно не видела. А тут мужичий голос. Подумала, что насильник в баню влез испоганить, опорочить ее вздумал. Как подхватилась старая, диким голосом заорала:
— Спасите, люди добрые! Разбойник в бане засел! Баб силовать удумал! Хватайте его окаянного! — и голышом на улицу, сама от страху посинела, руки, ноги дрожат, морда как у глумной овцы. Ты можешь Свиридиху представить голой на все места?
