— Противоядие? — ошарашенно переспросил я, откинувшись на спинку стула. — Такое вообще есть?
— Атропин. Содержится в белладонне.
— Господи, Генри, ты себя точно прикончишь — не одним, так другим.
— В небольших дозах атропин вполне безопасен.
— То же самое говорят о мышьяке, но я бы не стал это проверять.
— Их действие прямо противоположно. Атропин возбуждает нервную систему, учащает сердцебиение и так далее. Фаллотоксины, напротив, ее подавляют.
— Все равно звучит как-то сомнительно — один яд противодействует другому.
— Вовсе нет. Персы были виртуозными отравителями, и по их свидетельствам…
Я вспомнил о книгах в машине у Генри.
— Персы?
— Да. Согласно знаменитому…
— Вот уж не знал, что ты умеешь читать на арабском.
— Я не умею, во всяком случае не очень хорошо, но они были профессионалами в этом деле, а нужные мне трактаты никто никогда не переводил. Я читал как мог, со словарем.
Я снова подумал о тех мельком виденных книгах: пропитавшиеся пылью страницы, разваливающиеся от времени переплеты.
— Когда это все было написано?
— Примерно в середине пятнадцатого века.
Я припечатал карандаш к столу.
— Генри, вообще-то…
— Что?
— Ну… ты мог бы придумать что-нибудь и получше. Нельзя же безоговорочно доверять каким-то допотопным рецептам.
— Никто не умел применять яды лучше персов. Это настольные справочники, практические руководства, если угодно. Я не знаю ничего столь же точного и исчерпывающего.
— Но отравить — это одно, а вылечить — совсем другое.
— Люди пользовались этими книгами на протяжении веков. Достоверность изложенных там сведений не подлежит сомнению.
— Знаешь, я в общем-то тоже уважаю древние знания, но не стал бы рисковать жизнью, полагаясь на какое-то средневековое снадобье.
— Что ж, я могу проверить эти сведения где-нибудь еще…
Фраза прозвучала без должной убедительности.
— Нет, правда, Генри, это слишком серьезно, чтобы…
— Спасибо, ты оказал мне большую услугу, — произнес он с беспощадной учтивостью и снова открыл «Чистилище». — Должен заметить, это не очень хороший перевод, — заметил он, небрежно листая страницы. — Если не знаешь итальянский, лучше взять перевод Синглтона — вполне дословно, хотя, конечно, никаких терцин там не увидишь. Для этого нужно читать оригинал. В величайшей поэзии музыка проступает, даже если ты не знаком с языком. Я страстно любил Данте, еще когда не знал ни слова по-итальянски.
— Генри, — произнес я низким, предостерегающим тоном.
Он с досадой взглянул на меня:
— Послушай, что бы я ни предпринял, это так или иначе будет сопряжено с опасностью.
— И с идиотизмом, если ты погибнешь.
— Чем больше я слышу о круизе на баржах, тем менее страшной мне кажется смерть. Ты мне весьма помог. Спокойной ночи.
На следующий день, около полудня, ко мне заглянул Чарльз. «Ох и душно же здесь у тебя», — воскликнул он и, скинув пальто, бросил его на спинку стула. Волосы у него промокли, лицо пылало, на кончике красиво вылепленного носа дрожала капля воды. Он улыбнулся и смахнул ее.
— Главное, не вздумай выходить на улицу, — сказал он. — Погода ужасная. Кстати, не видел Фрэнсиса?
Я пробежал пятерней по волосам. Была пятница, на французский я не пошел и все утро провел, слоняясь по комнате, в отупении после бессонной ночи.
— Генри заходил вчера ночью, в первом часу.
— Правда? Что говорил? Да, чуть не забыл…
Он дотянулся до кармана пальто и достал что-то завернутое в салфетки.
— Я тут сэндвич тебе принес, раз ты не ходил на обед. Камилла сказала, что тетка на раздаче видела, как я его украл, и поставила против моей фамилии черную галочку.
Даже не глядя, я знал, с чем сэндвич: мармелад и плавленый сыр. Близнецы с ума сходили по этой начинке, я же был к ней равнодушен. Развернув уголок, я надкусил сэндвич и положил его на стол.
— Ты в последнее время разговаривал с Генри? — спросил я.
— Да, только сегодня утром. Он отвозил меня в банк.
Поразмыслив, я снова приложился к сэндвичу. Подмести я так и не удосужился, и обрезки волос по-прежнему валялись на полу.
— Он случайно ничего не говорил о…
— О чем?
— О том, чтобы пригласить Банни на ужин — через недельку-другую?
— А, это… — протянул Чарльз, раскинувшись на кровати и поудобнее устраивая голову на подушках. — Мне казалось, ты давно знаешь. Он уже не первый день об этом думает.
— А что об этом думаешь ты?
— Думаю, ему чертовски повезет, если он найдет достаточно грибов, чтобы Банни хотя бы затошнило. Просто еще рано. На прошлой неделе он чуть не силком вытащил нас с Фрэнсисом в лес, но мы ничего не нашли. Фрэнсис под конец прибежал, весь сияющий — «А! Только посмотрите, сколько их у меня тут!» — но это оказались дождевики.
— Так, по-твоему, найдет или нет?
— Конечно, найдет. Если подождет немного. Слушай, сигарет у тебя, разумеется, нет?
— Нет.
— Жаль, что ты не куришь. Даже странно. Ты ведь, надеюсь, не занимался спортом в школе?
— Нет.
— Бан не курит именно поэтому — в нежном возрасте ему промыл мозги какой-то футбольный тренер, убежденный сторонник здорового образа жизни.
— Бан в последнее время к вам часто заглядывает?
— Не особо. Вчера вот только зашел под вечер — и сидел до последнего, еле выпроводили.
— Слушай, это ведь не просто сотрясение воздуха? Вы действительно хотите довести дело до конца?
— Я скорее отправлюсь за решетку, чем смирюсь с мыслью, что Банни будет сидеть у меня на шее всю оставшуюся жизнь. А если подумать, то и за решетку мне совсем неохота.
Он сел на край кровати и согнулся, словно от резкой боли в животе.
— Эх, а все-таки жаль, что у тебя нет сигарет. Как зовут ту ужасную девицу, твою соседку по этажу, — Джуди?
— Да.
— Может, сходишь к ней и попросишь пачку, а? У таких, как она, сигареты должны валяться блоками.
Надвигалось потепление. Грязный снег был испещрен рытвинами и таял, обнажая островки скользкой пожелтевшей травы. С крыш с треском срывались и стремительно, словно брошенные кинжалы, летели наземь сосульки.
— Мы могли бы сейчас быть в Южной Америке, — задумчиво сказала Камилла, когда однажды вечером мы сидели у меня в комнате и, слушая перезвон капели за окном, пили бурбон из чашек. — Забавно, правда?
— Да, — отозвался я, хотя меня туда в свое время никто не приглашал.
— Тогда мне не понравилась эта идея. А теперь я думаю, у нас бы все получилось.
— Сильно сомневаюсь.
Она подперла щеку кулаком.
— Да нет, это было бы неплохо. Представь, мы спали бы в гамаках. Учили бы испанский. Жили бы в маленьком домике с цыплятами во дворе.
— Подцепили бы какую-нибудь болезнь. Угодили бы под пулю, — продолжил я.
— Есть вещи и похуже, — сказала она, послав мне косой взгляд, пронзивший меня до костей.
Стекла задрожали под порывом ветра.
— В любом случае я рад, что ты осталась.
Она промолчала и только пригубила бурбон, не отрывая глаз от темноты за окном.
Шла первая неделя апреля, и все мы переживали нелегкое время. Банни, до недавних пор пребывавший в сравнительно спокойном состоянии, впал в буйство, после того как Генри отказался свозить его в Вашингтон на проходившую в Смитсоновском комплексе выставку бипланов Первой мировой войны. Близнецам по два раза на дню звонил из банка какой-то зловещий тип по имени Б. Перри, а Генри получал аналогичные звонки от не менее зловещего Д. Вэйда. Мать Фрэнсиса проведала о его попытке изъять часть капитала фонда и теперь забрасывала его письмами.
— Боже правый, — пробормотал Фрэнсис, распечатав очередное послание и пробежав его с гримасой отвращения.
— Что пишет?
— «Лапушка. Мы с Крисом так за тебя волнуемся, — начал читать Фрэнсис убийственно серьезным голосом. — Я конечно не слишком хорошо разбираюсь в проблемах молодежи и может быть ты проходишь через что-то такое, что я уже слишком стара понять, но я всегда надеялась, что ты сможешь поделиться своими проблемами с Крисом».
