Тишину ночи прорезал крик Шона. Я подумал, услышал ли его Боб Салливан и не насторожил ли он его. Это единственный вопрос, на который мы уже никогда не получим ответа.
Я открыл глаза. Поднял пистолет, бросился обратно к машине и поехал домой к семье. Я не мог этого сделать. Точно так же, как не мог послать Валансию на верную смерть. Понимаете, док? Я не делал этого. Он не шел за мной во время выполнения той самоубийственной миссии. Это я шел за ним. Я!
Том поехал дальше. Он свое решение принял. И больше не останавливался. Полагаю, они с Шоном разминулись самую малость.
Я подумал, что, по меньшей мере, поеду туда, встану с ним лицом к лицу и заставлю во всем признаться. Это был компромисс. Я так и сказал себе. Подъехал к автосалону. В окнах служебного помещения горел свет. Биту я оставил в машине. Не верил себе. Может, я идиот. Может, не способен на убийство. А может, у меня не было никакого желания докапываться до истины. Я открыл дверь и вошел внутрь. По дороге в салон я все прокручивал в голове слова, которые собирался сказать. А потом услышал тот звук. Мужской плач.
Я обогнул угол, точно так же, как в ту ночь, когда Боб был с Лайлой. Но то, что я увидел… О боже.
Машина, промчавшаяся мимо Тома, принадлежала отцу той девушки, с которой Боб Салливан был в тот вечер, когда изнасиловали Дженни Крамер. Лайлы, секретарши из автосалона. Ее родитель играл с Бобом в гольф. Он и был тот человек, которого Том увидел на полу магазина рядом с окровавленным телом Боба Салливана.
В руке он сжимал лом. Боб лежал на капоте серебристого «XK», из его черепа текла кровь. «Моя девочка!» – всхлипывал мужчина. Я подбежал к Бобу, стащил его на землю и пощупал пульс. Он хоть и слабо, но прощупывался. Но через рану на его голове сочилось мозговое вещество. На свете нет слов, чтобы описать, в состоянии какого потрясения я находился. Все казалось каким-то нереальным. Я сумел вытащить телефон и набрать 911. Сказал, где мы, сообщил, что человека ударили по голове и он умер.
– Том, – спросил я, – а почему вы не сказали им, что у него прощупывался пульс?
Я отнюдь не горжусь этим поступком. А может, и горжусь. Не знаю. Я даже пальцем не пошевелил, чтобы спасти Боба Салливана. Положил на пол и спокойно смотрел, как он истекает кровью. Сел рядом с отцом Лайлы. Он снова и снова повторял, что Боб изнасиловал его девочку. В тот момент я понятия не имел, кто он такой. Об алиби Салливана мне известно не было. Но эти слова превращали этого человека в мое второе «я», в того Тома, который хотел убить Боба, тем самым свершить правосудие. Я обнял отца Лайлы, плакавшего от отчаяния, и стал его качать. В объяснение могу лишь сказать, что он плакал моими слезами. И что я чувствовал его правоту.
Вот так. Катастрофа произошла. Это было нечто, правда? Но на том история еще не закончилась.
Глава тридцать четвертая
Я отнюдь не сожалею о той роли, которую сыграл в смерти Боба Салливана. Он сам ее звал, понимаете? Боб отличался пристрастием к чужим женам и дочерям. На кассетах их было немало. В конечном итоге в ходе судебного процесса над убийцей, обезумевшим отцом, проломившим ломом несчастному Бобу череп, о существовании этих записей и фотографий стало известно всем. В том числе и тех, на которых фигурировала Шарлотта.
Но их содержимое, в соответствии с заключенным соглашением, огласке не предавалось. В крушении всего Фейрвью не был заинтересован никто. А это случилось бы неминуемо, потому как городок у нас маленький. Я уже говорил об этом раньше, но должен повторить еще раз. Никто не желал усомниться в своем браке, в друзьях, в учителях своих детей, в дочери или матери. Усомниться и встать перед выбором. В Фейрвью не было места гневу, который породила бы огласка подобных сведений. Поэтому были обнародованы только даты и возраст женщин. В итоге записи вернули Фрэн Салливан, которая, надо полагать, хранит их в милом, безопасном месте в своем новом доме в Майами. Оставаться в Фейрвью она, конечно же, не могла. Ей еще нужно было поднимать сыновей. Распродав автосалоны (два из них купил Том Крамер), семья Салливанов уехала куда подальше, чтобы начать новую жизнь.
Шарлотта в конечном счете рассказала Тому о связи с Бобом. На следующий день после того, как муж спокойно дал ему умереть.
Я не могла позволить ему барахтаться в чувстве вины. Образы раны в голове Боба, разбрызганных мозгов и крови были еще слишком свежи. И картина человека, плачущего на полу, тоже. Том был потрясен тем, что чуть было не сделал. А от того, что сделал, приходил в ужас. И именно я была тем человеком, который его к этому подвел. Я положила ему в машину биту и заставила поехать в тот автосалон. И исправлять это надо было не кому-то, а мне.
Шарлотта мне ничего об этом не говорила, но я могу сказать, что храбрость Тома и в конце концов его способность сдерживать гнев позволили ей посмотреть на него по-новому, понять, что он человек сильный. Мужчина, способный защитить свою семью, а не только плакаться другим, чем он занимался весь этот год. Но в нем обнаружился и некий изъян, правда? Да, Боб, вероятно, в любом случае умер бы, но ведь Том не сделал ровным счетом ничего, чтобы его спасти. До идеала ему было еще далеко. И именно это позволило Шарлотте распрощаться с хорошей Шарлоттой точно так же, как до этого она распрощалась с плохой.
Что же касается Тома, то он, узнав о грехах жены, наконец признал, что достоин ее, достоин своей семьи, достоин этой жизни.
Переживать подобные вещи порой бывает трудно. На долю большинства семей не выпадает судьбоносных событий такого рода, неизбежно влекущих за собой потрясения. Инертность, косность, рутина – перед лицом столь могущественных сил трудно измениться.
После смерти Боба Салливана Шарлотта и Том стали другими людьми.
Я, конечно же, сошел с ума. Пришел в ярость. Чувствовал боль. Был опустошен. Без конца ходил с этой язвой в желудке, которая высосала из меня все соки. Я заставил ее рассказать все в подробностях – где они встречались, как часто, сколько времени проводили вместе. Вынудил в деталях описать тот день, когда они нашли Дженни. Она извинилась только раз. Рассказала о своем детстве. Была совершенно спокойна, не вымаливала у меня прощения, лишь хотела, чтобы я понял. Сказала, что вы помогли ей разобраться в себе и объяснили, что она так нуждалась в двух ипостасях своего «я» из-за стыда, который носила в душе. Рассказывая об отчиме и о том, как это случилось в первый раз, плакала. Я слушал. Закончив свой рассказ, она просто встала и вышла. Я остался в комнате один. Потом две недели Шарлотта к этой теме не возвращалась.
Шарлотта призналась, что эти две недели стали самыми долгими в ее жизни, дольше даже тех, что последовали за изнасилованием Дженни.
Все потому, что мне больше ничего не оставалось делать. Я не могла ничего предпринять и просто сидела, глядя, как муж, зная теперь обо мне все, решает, любить меня или нет. Мне было тяжело, потому что после исповеди я любила его больше, чем когда-либо. Или, может, просто знала, что на самом деле его люблю. Люблю – и точка.
Том пришел к Шарлотте в четверг вечером. В спальне они были одни, в доме стояла тишина.
Я вошел. Она стояла у шкафа и смотрелась в зеркало. С того места, где я стоял, можно было видеть ее отражение. И тогда она предстала передо мной впервые. Я имею в виду в истинном свете. Совсем не той женщиной, которой я ее считал, когда женился. Боже мой, она была прекрасна! Простите… Потом я долго плакал. Она была так прекрасна – и ранимая девушка, и сильная женщина. Ее лицо несло на себе печать всех этих персонажей. И мне просто захотелось ее обнять.
Шарлотта тоже хорошо запомнила ту ночь. Сомневаюсь, что кто-нибудь из них ее когда-то забудет.
Я не замечала, что Том в комнате, до тех пор, пока он не встал чуть ли не у меня за спиной. Он обнял меня за талию и положил на плечо голову. Сказал, что любит меня. Добавил, что я самая прекрасная женщина из всех, кого он знал, а теперь, когда я была перед ним как на ладони, стала еще прекраснее, чем раньше. Я повернулась, обняла его и почувствовала, что стена между нами рухнула. Нас больше ничто не разделяло. Мы занялись любовью, а потом я всю ночь проспала у него на груди.
