И без вина молодой абрек чувствовал себя на вершине блаженства. Бодрящая музыка, знойный полумрак подвала, аромат травки, извивающаяся вокруг шеста голая белая гурия — увидели бы его сейчас земляки. Двух месяцев не провел Шахи в распутной Москве, а повзрослел на десяток лет. Умом понимал: жизнь, открывшаяся перед ним, всего лишь затянувшийся, сладкий обман — деньги, скользящие меж пальцев, красивые женщины, радостно выполняющие любые прихоти за грош, слепящее коловращение бесовских соблазнов, — все это не могло быть настоящим, но как же чудесно ощущать себя повелителем в этом иноземном вертепе, где в любой точке при их с дядюшкой появлении московский сброд на мгновение замирал в священном трепете. Шахи уже привык ловить на себе трусливые взгляды, подобострастные улыбки, а на скрытые угрозы научился отвечать без промедления. Редкий день ему не приходилось смывать черную, грязную кровь с родового отцовского кинжала. И чем больше он наносил ударов, тем чище звучал в ушах голос вечности.
Гата сказал, лениво потягивая через соломинку фруктовый коктейль:
— Вон идет гнида Несмеякин. Я с ним буду говорить, ты молчи. Не трогай его, пока не скажу.
Шахи счастливо рассмеялся, приняв указание к сведению. Гурия на шесте извивалась все быстрее, все ритмичнее, издавая хриплые стоны, и он твердо решил, что заберет ее с собой на эту ночь.
К ним за стол подсел, испросив разрешения, невзрачный господин лет тридцати пяти с блеклыми, как у призрака, глазами, с белой в веснушках кожей — рыжий. Что в нем Шахи понравилось, так это бриллиантовые запонки на рукавах длинной, навыпуск, пестрой рубахи. Шахи в камешках не очень еще разбирался, но сразу подумал, что вещь классная, богатая, и нагадал взять их себе, если с банкиром случится неприятность. Что она рано или поздно случится, у него не было сомнений, это написано у рыжего на морде: важно только оказаться рядом в нужный момент.
— Наливай, пей, Санек, — дружелюбно пригласил Гата. — Не стесняйся. У нас запросто. Хочешь водочки, пей водочки. Бери фрукты. Все бери, будь гостем.
Банкир озирался по сторонам с унылой миной: обстановка ему явно не нравилась. Спохватился, поблагодарил:
— Большое спасибо, бек. Только я непьющий… Уважаемый Арсан сказал, вы хотите со мной поговорить?
Голосишко писклявый, как у евнуха. Шахи смешливо подумал, что за один такой подлый голос надо сразу башку оторвать, не ошибешься. А запонки хорошие, клевые запонки.
— Непьющий, но водочки выпей, — помрачнел Гата. — Когда предлагают, всегда пей. Иначе можно обидеть.
Банкир налил из хрустального графина в хрустальную стопку, чуть дрогнувшей рукой поднял, улыбнулся поочередно Гате и Шахи:
— За ваше здоровье, господа!
Опрокинул лихо, ничего не скажешь. И глаза зажмурил от удовольствия.
— Ах, вкусная зараза! Лимоном отдает. Шведская, чистая.
— Разбираешься, Санек. А говоришь — непьющий.
— Непьющий в том смысле, что воздерживаюсь. Люблю, но воздерживаюсь. Поневоле приходится. Печень пошаливает.
— Такой молодой, и уже печень? — Гата не поверил. — Старый будешь, тогда будет печень.
Рыжий Несмеякин подцепил вилкой кусочек белорыбицы. Пожевал — и тоже с явным удовольствием.
— У меня, досточтимый бек, наследственное. Батя от водки сгорел и дедушка от нее же. Рязанские мы, веками пропитые.
— Меры не знаете, — брезгливо укорил Гата. — Ни в чем меры не знаете.
— Точно — ни в чем, — подтвердил банкир смущенно, и вдруг открылось в нем такое детское простодушие, что Шахи невольно напрягся. Вот оно — известное коварство гяуров. С виду дитя несмышленое в веснушках и прыщиках, а внутри — оранжевый тарантул. Только зазевайся, ужалит в сердце — и наповал. И кровь у них черная от яда — с ножа не соскребешь.
Видно, что-то подобное пришло в голову и Гате. Нахмурясь, он резко спросил:
— Скажи, Санек, ты человек или барахло вонючее?
Банкир послушно проглотил рыбу, не дожевав, улыбка не сошла, а спрыгнула с побледневшего лица:
— Не понимаю, бек. Если вы имеете в виду вчерашнюю проплату, так ведь мы условились о пролонгации. Естественно, с повышением процента. Вы же знаете, как складываются дела. Банковский бизнес дышит на ладан. Нет возможности сразу отдать всю сумму. Господина Арсана, кажется, убедили мои аргументы… Положение скоро выправится. Есть влиятельные люди на самом верху, которые заинтересованы в расширении сети коммерческих банков. Если угодно, могу объяснить более детально.
— Маме своей объясняй, — Гата поманил официанта, велел подать две порции жареной осетрины. Подумал и добавил: — Попозже посадишь к нам вон ту на шесте. Для племянника. И еще одну какую-нибудь, помоложе. Тоже беленькую.
Официант замешкался, не отходил.
— Что еще? — удивился Гата.
— Видите ли, господин Атабеков, девица Мариан некоторым образом на сегодняшний вечер ангажирована, — витиеватая речь выдавала в официанте бывшего интеллигента. Гата холодно заметил:
— А ты знаешь, падла, что я тебе могу сделать за хамство?
Видимо, официант знал, потому что мгновенно испарился.
Гата повернулся к банкиру.
— Пролан…гация, говоришь? Значит так, Санек. С Арсаном у тебя пролон… пролан… тьфу, черт! А мне мои бабки нужны сегодня. Ваши проблемы меня не касаются.
— Как же так? Я полагал…
— Положишь своей матушке в могилу. Сто штук через два часа. Храни тебя твой бог, Санек. Не споткнись по дороге. Вернешься, еще налью водки. Ступай прочь.
— Сейчас вечер, бек. Где я возьму сто тысяч?
— Возьмешь, где лежат. Не напрягай меня, Санек.
Спотыкаясь, рыжий банкир потопал через зал и ни разу не оглянулся.
— Принесет, ата? — в восхищении спросил Шахи.
— Куда денется. Они жить любят, а все их жизни у нас вот здесь, — убедительно ткнул заскорузлым пальцем в желтоватую, бугристую ладонь.
Но на душе у него было не так спокойно, как он выказывал. Да разве у него одного? Никто из авторитетов, памятуя завет бывшего пузана-премьера Степановича, не желал новых потрясений, но все шло именно к тому. Знать бы еще, откуда ветер дует.
Тем временем вернулся официант и, раболепно поклонясь, доложил:
— Все улажено, господа. Через полчаса Мариан к вашим услугам.
— Молодец! — коротко похвалил Гата.
Официант просиял от хозяйской ласки.
— Насчет второй дамы… Есть новенькая, первый день на работе. Десятиклассница. Чистенькая, с хорошей родословной. Не угодно ли?
— Не кривая? — пошутил Гата.
— Никак нет, — хихикнул официант. — В самых приятных пропорциях. Останетесь довольны.
— Ладно, давай десятиклассницу… А на эту кто зарился?
Официант смутился, отвел глаза.
— Приезжий, вряд ли вы его знаете…
Пораженный Гата взглянул на Шахи, но тот ничего уже не видел и не слышал, поглощенный происходящим на подиуме. К неутомимой, изнемогающей в страсти Мариан присоединились две подружки, худенькие смуглянки, и втроем они вытворяли такое, что у молодого горца глаза на лоб полезли. Он готов был завопить от восторга, к сожалению, приличия этого не позволяли.
— Что с тобой сегодня, парень? — тихо, без угрозы спросил Гата у официанта. — Хамишь и хамишь. Плохо с головой? Надо поправить?
— Он недавно появился… Рубен Симонович из Мелитополя… Не извольте беспокоиться, господин Атабеков, с ним сговорено. Ему объяснили… — официант настороженно дернул головой, Гата проследил за его взглядом — и сразу все понял. Меж столов, как меж стволов, с разных концов зала неуклюже пробирались двое здоровенных парней в кожаных куртках, чужаков. Враз смолкла музыка, и пирующая братва заторможенно оцепенела. Гата мгновенно оценил обстановку: это серьезно. Серьезнее не бывает.
— Шахи, берегись, — предупредил он, зацепив в подмышечной кобуре прохладную рукоятку маузера. Юноша отреагировал достойно: отодвинулся вместе со стулом и наполовину вытянул кинжал, притороченный к подкладке пиджака; но это все, что он успел сделать.
Парочка налетчиков ощерилась короткоствольными автоматами и открыла пальбу с близкого расстояния, сводя свинцовые траектории в точке Гатиного стола. Оба были отменные стрелки. Гате рассекло грудную клетку аккуратным крестом из множества отверстий, но, шмякнувшись на пол, бурля кровяными фонтанчиками, он все же достал из маузера уползающего, как ящерица, официанта, всадил ему пулю в позвоночник — и только потом позволил себе расслабиться и умереть. Юный Шахи с кинжалом, оставшемся на сей раз в ножнах, корчился, будто на электрическом стуле, от разрывающих его туловище свинцовых когтей, но больше всего его беспокоила железная муха, влетевшая в рот и застрявшая в затылочном хряще. Он попытался ее выплюнуть, сунул палец в рот, но ничего из этого не вышло. В последний миг, подавившись смертью, он увидел перед собой не ресторанный зал с пляшущими гуриями, не свирепых гяуров, а родное тенистое ущелье, кусты дикой сливы — и нежное, озабоченное лицо милой матушки, склонившейся над ним с тревожной улыбкой. «Матушка, — попросил Шахи, тяжко страдая. — Дай водицы попить!» Глиняный кувшин возник в ее руке, поплыл к его лицу — и вдруг разбился, разлетелся на множество осколков, засверкавших в воздухе мириадом солнечных кузнечиков. Шахи догадался, что один из этих кузнечиков и есть его детская душа, поспешно покинувшая убитое тело…
