— Хорошая моя! Любимая!..
— Молчи! Умоляю тебя: молчи! Я не хочу тебя слышать! — скороговоркой выдавала Сашка. — Я ненавижу тебя!
Конечно, кто я сейчас в ее глазах? Подлец и убийца. Ведь если в дом к ее матери пришли по моей вине эти люди, значит, что-то меня с ними связывает. А коль так, то и я недалеко от них ушел. И потом, я как мужчина просто обязан был это предвидеть и оградить ее от случившихся неприятностей. Не так ли? Выходит, я подставил ее, как принято теперь говорить. Подверг опасности.
Вадик в это время понуро сидел за кухонным столом и допивал остатки водки. Однако алкоголь не снимал напряжения, наоборот парализовывал волю и лишал человека способности здраво оценивать происходящее. Логика мышления подвыпившего всегда более чем нестабильна и необоснованна.
Впрочем, пока я находился рядом с этим горе-бизнесменом, от него не требовалось принимать какие-либо ответственные решения.
Когда Сашка выплеснула на меня весь запас отрицательных эмоций и, громко хлопнув дверью, ушла в комнату к матери, я подсел за стол к Вадику. Достал из холодильника еще одну бутылку и отыскал там же пол-литровую банку с маринованными миногами в горчичном соусе. Тот не обратил на меня никакого внимания. Он, похоже, находился в полнейшей прострации.
— Ну, что скажешь?
— Ничего не скажу, — безразлично ответил он.
— Что, блин, жизнь кончилась, время остановилось и — лети все на свете к чертям собачьим, да?
— Я погиб, Казачок. Это — конец…
— Ага! «Это конец!» — подумал Штирлиц, сунув руку в карман брюк. А до конца оставалось еще три сантиметра! — процитировал я пошленький анекдот.
— Ты о чем? — не понял Вадик.
— О тебе, дружище.
Как-то само собой сложилось за эти сутки, что мы с Вадиком перестали быть друг для друга начальником и подчиненным. Нависшая опасность моментально стерла все субординационные грани. И какая, к лешему, субординация, если впереди светит вполне реальная возможность отправиться на тот свет. Там, как известно, все равны. И Вадик с его миллионами, и я, радующийся каждой «стошке».
А чего я жду, собственно говоря? Полная хата трупов! Конопля с Лариской на хвосте висят! А я сижу на жопе и ничего не предпринимаю.
Загрузив в желудок полстакана водки и закусив миногами, я схватил телефонную трубку и набрал номер, который как-то оставил мне зоновский корешок — Костыль.
— Слушаю. Говорите, — ответили на другом конце провода.
Я взглянул на часы. Без четверти пять. Раннее утро. А тот, кто снял трубку, будто всю ночь только и ждал моего звонка.
— Здравствуйте, — говорю я в микрофон и не знаю, как продолжить общение. Назвать Костыля Костылем или же обратиться по имени?
— У вас тридцать секунд. Говорите. Слушаю, — сухо, но достаточно вежливо предупредили меня.
— Жору можно? — растерянно спросил я, решив-таки обратиться по имени.
— Георгий Михайлович отдыхает. Вы можете оставить для него информацию. Я запишу и обязательно передам.
Действительно, пять утра! Какой нормальный человек в это время бодрствует? И у меня еще хватило ума звонить в такую рань. К тому же я и понятия не имел, что Жорик Костыль теперь — Георгий Михайлович.
— Прошу извинить, — робко проговорил я. — Если не трудно, передайте, что звонил Красноармеец, — назвав свою зоновскую кличку, я несколько смутился. Но, похоже, говорящего со мной это странное прозвище ничуть не удивило.
— Вас понял. Передам. До свидания, — и повесил трубку.
Я успел лишь прикурить сигарету, как раздался телефонный звонок, заставивший меня вздрогнуть.
Сашка выбежала из комнаты и сняла трубку:
— Алле! — и затем удивленно посмотрела на меня. — Это тебя…
— Да, — неуверенно ответил я. Кто бы мог мне сюда звонить? Если Жорик, то я не давал ему этого номера. А если Лариска или Конопля?
— Одну секунду, — послышалось в трубке. — С вами будут говорить.
После короткой паузы я услышал голос Костыля:
— Красноармеец, это я. Ты звонил. Я слушаю.
— Жорик?! — изумился я. — Но как?.. Номер…
— Твой номер сканировали. Говори, какие проблемы?
Я вкратце рассказал о случившемся сегодня под утро.
— Значит, порюхался. Жди. Приеду. Появился Костыль через час.
— О-о! Красота-то какая!
Он осторожно, на носках своих лакированных туфель, прошел в прихожую, заглянул в спальню.
— Костыль, тут такое творилось… — еле проговорил я.
Вадик оставался абсолютно безучастным. Он уже здорово набрался.
— Спокойно, — обратился ко мне Жорик. — Объясни толком, что за побоище вы тут устроили?
— Ввалились какие-то… — неопределенно ответили.
— Кто ввалился? Зачем ввалился? — повысил голос Костыль. — Поточнее можно?
— Нельзя. Сам ни черта не знаю.
— Так уж и не знаешь? — засомневался в моих словах Костыль.
— Есть одна прикидка. Но это — длинный разговор. Там четыре дырки в подушке.
— Что? Стреляли? — изумился Костыль.
— Стреляли.
Он еще раз заглянул через дверь в спальню.
— В милицию звонили?
— Не додумались! — едко съязвил Вадик, неожиданно приободрившись.
— А ты молчи, когда люди разговаривают! — рыкнул в его сторону Жорик.
Вадик все понял и заткнулся.
— Значит, так, — решительно произнес Костыль. — Сейчас все поедете со мной. По дороге расскажешь, кто и что к тебе имеет. Быстро оделись. Ты так и будешь с голой жопой сидеть? — вопрос был адресован ко мне.
Только теперь я вспомнил, что с ночи не одет.
— Сюда я пришлю уборщика, — продолжил Костыль. — Трупы уберут. Все приведут в порядок. Боже мой! Боже мой! Ну, натворили! Как прикажете теперь это говно разгребать?
Я в приказном тоне распорядился, чтобы Сашка и ее мать одевались. Затем, переступая через трупы в прихожей, мы все проследовали за Костылем.
У парадного стояла машина, в которой сидели трое его людей. Их он оставил у дома вместе со своей новехонькой «вольво». Сам сел за руль моей «БМВ» и включил двигатель…
Небрежно придерживая левой рукой рулевое колесо, Жорик лихо вел машину по пустынным утренним улицам Питера. Правую держал на колене, отстукивая пальцами ритм звучавшей в динамике песенки. Автомагнитолу он включил, как только уселся за руль моей машины. Мне, например, сейчас было не до песен. В околошоковом состоянии находились Сашка с матерью. Вадик клевал носом. Перебрал по причине растрепанных чувств. И, пока алкоголь не отступил, все ему было по барабану.
Мне с трудом представлялось, как Жорик уберет четыре трупа из квартиры и каким образом вообще сие событие может остаться вне поля зрения правоохранительных органов. Может, все-таки нужно было позвонить в милицию?
Годы, проведенные за тремя рядами колючей проволоки, перековывают человека. Так или иначе деформируется сознание. В целом понимание окружающей действительности уже далеко не то, что было до отсидки. Недоверие к ментам становится превалирующим над всеми другими чувствами. И те, кто с пеной у рта разглагольствует о чести и незапятнанности милицейского мундира, вызывают лишь кривую усмешку. «Не делайте мне больно, господа!»
Может, я и не прав, конечно. Наверное, есть менты правильные. Но — дело сделано — за помощью я обратился не в ментовку, а к Жорику Костылю, ибо в ту милицию, которая «меня бережет», давно не верю.
Наблюдая за тем, как мой зоновский дружок ведет машину, я невольно обратил внимание на покалеченную кисть его левой руки. И вновь накатили воспоминания из лагерной жизни. Ну никуда от них не деться. Хочу все забыть, вычеркнуть из памяти, отречься от прожитого и — не могу…
В клубе нашей колонии числился библиотекарем грек по фамилии Онасис, по блатной кличке — Ананас. К нему и подкатил как-то начальник оперчасти майор внутренней службы Скворцов.
— У меня к тебе дело, Ананас.
— Что за дело, гражданин начальник? — спросил зэк. От майора ему время от времени перепадало: то сигареты хорошие, то пачка чая. Случалось, и анашой кум подогревал. Не за красивые глаза, конечно.
— Ты в курсе, Ананас, что Жорик из второго отряда — пидор?
— Гонишь, начальник? — не поверил своим ушам грек.
— Ты не знаешь, а я знаю, — как мог убедительно произнес майор Скворцов. — Точно знаю. А Жорик скрывает ото всех.
— Падлой буду, нету за ним петушиных дел! Все Ж таки гонишь, начальник.
Жорик жил по понятиям, строго придерживаясь воровского закона. Цену себе знал. Говорят, в Алмалыкской зоне чуть ли не восстание учинил, отказавшись повиноваться беспределу администрации. На такое не каждый решится. А коли так, то Ананас не поверил ни одному слову лагерного опера.
— Гоню или не гоню — базар десятый. Я блатных ваших законов не признаю и признавать не собираюсь. А ты мне должен. Про должок-то не забыл?
