Андрей Дышев - Горячая тень Афгана

— Прыгай, козел! — орал он, размахивая руками. — Перевернешься на хрен! Взбесился, что ли?!

Машина уже не скатывалась, а неслась задом в пропасть. Я собрал остатки сил, встал на ноги, завел руки под мышки водителю и, словно борец, оторвал его от сиденья, выволок на броню и вместе с ним упал с передка в траву.

Бээмпэ тотчас словно сквозь землю провалилась. Я несколько секунд безумными глазами смотрел на дрожащие отблески огня, выбивающиеся откуда-то снизу, потом услышат оглушающий грохот, не думая, сорвал пучок сухой травы, провел им по лицу. Оно онемело, и я не почувствовал прикосновения. Водила стонал. Он стонал давно, но я только сейчас обратил на это внимание.

— Герасимов! — позвал я и удивился тому, что голос мой был таким слабым.

— Я тута, — отозвался он из-за моей спины. — Иду-бегу! Ну, ты циркач!

— Где мой автомат?

— Цел твой автомат. Ты меня заикой сделаешь… Живой этот чурка, в голову трахнутый?

— Стонет.

— Надо его на заставу отволочь.

— Застава горит… Послушай, Герасимов, сгоняй наверх, возьми двух парней понадежнее. Сходим туда, миномет приглушим. И фельдшера разыщи!

— Ладно, — не сразу ответил сержант, поглядывая по сторонам. — А миномет вроде уже и не плюется. Может, свалили?

— Нет, не свалили. Среди вас там никого не задело?

— Нет вроде… Ну, ладно, я мигом.

Он исчез в темноте, а я, лежа на боку, нервным рывком оттянул затвор, загнал патрон в патронник, приподнял голову, глядя на заставу.

«Парк» погрузился во мрак. Пристройка, где начался пожар, то ли уже сгорела дотла, то ли ее все-таки затушили, но пламени больше не было. На заставе погасли все фонари — возможно, перебило проводку или же Игнатенко распорядился отключить питание. Тем не менее над моей головой с сухим шелестом пролетела очередная мина и угодила в спортивный городок, разворотив и сорвав с растяжек перекладину.

Шамарин не стрелял, и башня боевой машины с высоко поднятым стволом теперь торчала над окопом как гигантская курительная трубка, которая давно потухла. Зато проснулась и вступила в бой «ноль седьмая», стоявшая на противоположной стороне заставы, почти на берегу. Только она суетно, захлебываясь от спешки, почему-то стреляла по афганскому берегу, хотя я не видел на той стороне ни одной огневой точки.

Игнатенко предпринял какие-то маневры. На фоне серебряной ленты Пянджа я видел силуэты пограничников. Одна группа в три человека гуськом, низко пригибаясь, пробежала вдоль «колючки» к смотровой вышке и исчезла среди кустов. Вторая — тоже бегом — устремилась по дороге. Такую толпу, грохочущую ботинками по грунтовке, трудно было не заметить даже в темноте, и я не позавидовал ребятам, которых могло накрыть миной в любую минуту.

Герасимов то ли не понял меня, то ли не нашел еще одного добровольца. Ко мне он спустился с белобрысым и долговязым фельдшером из медпункта, прикомандированным на время прикрытия границы к батальону. Увидев раненого, первым делом спросил:

— А шо мне с ним делать?

Вторым был сержант Глебышев, командир отделения, которого лучше было бы не брать с собой, так как теперь на обоих холмах не осталось командиров. Но не было времени что-либо менять, потому что «духовский» миномет продолжал швырять из темноты мины, а беспорядочные автоматные трассеры никак не могли его достать и осыпали склон пулями, как горохом. Фельдшер должен был передать в отделения, чтобы те прекратили бесполезный огонь по минометной позиции, и я, провожая взглядом его нескладную фигуру, подумал, что удивительно легко доверяю свою жизнь совсем незнакомому человеку, из-за мелкой халатности которого могу подставить под свои же пули и себя, и двух сержантов.

Глебышев показался мне слишком самоуверенным, увлеченным собственной персоной позером. Он вел себя так, словно уже несколько часов подряд только и занимался тем, как снимал с вершины холма миномет, да вот некстати привязались мы с Герасимовым, сели ему на «хвост» и теперь мешали своими неуклюжими движениями. Управлять такими людьми трудно и неприятно, каждое твое слово они воспринимают так, словно знали об этом с самого рождения. Глебышев фыркал и морщился, когда я ему объяснял, по какой стороне склона буду подниматься я, а по какой — он и Герасимов.

— Да все ясно, все ясно, — прерывал он меня. — Пошли, чего застряли тут!

Стрельба с наших холмов внезапно прекратилась, кажется, фельдшер догадался воспользоваться связью. Я стал ползком подниматься «в лоб», по южному склону холма, а сержантов отправил по противоположному. Самое главное было — подняться к позиции одновременно и при этом не перестрелять друг друга. Мы договорились, что они будут вести огонь строго перпендикулярно к Пянджу, ориентируясь по отблескам луны на его поверхности. Я же больше надеялся не на автомат, а на финку, подаренную мне Локтевым, которая в кожаных ножнах болталась на боку.

Я полз в кромешной тьме, хватаясь за пучки сухой травы, почти касаясь лицом земли, вдыхая резкий запах диких злаков. Страха не было. Время как бы вернулось вспять, и во мне легко и полностью проснулись все те навыки, которых я нахватался в афганской войне. Мне уже казалось, что двенадцать лет относительно спокойной и мирной жизни, которые прошли с того времени, как я в последний раз посмотрел на желтую кабульскую землю из иллюминатора самолета, увозящего меня из этой жестокой страны, как мне казалось, навсегда, эти двенадцать лет были всего лишь сном или же грезами, которым втайне предавался каждый солдат, одуревший от войны и смерти; и я снова утюжил животом горячую афганскую землю, снова воспринимал хлопки разрывов, вонь жженой резины подбитых боевых машин, автоматные очереди как естественный фон человеческого бытия, его обязательный атрибут; и цели мои были банальны и примитивны, и сводились они лишь к тому, чтобы уничтожать подобных себе людей, объявленных политиками моими врагами, и спасать жизнь тем, кто на сегодняшний день считался моим другом и союзником.

Стало светлее — я поднялся настолько, что попал в свет отраженной в Пяндже луны. Поднял голову. Овальная вершина холма черной дугой закрывала половину неба. Эта картина напомнила мне скалу-стелу под Новым Светом, на которую я взбирался такой же теплой и душной ночью. В тот раз я усердно полз в ловушку.

Холм был намного выше, чем казался со стороны, и я подумал, что прошло уже слишком много времени, как я извиваюсь на склоне, и сержанты, возможно, уже где-то недалеко от вершины. Мне хотелось подняться в полный рост, снять автомат с предохранителя и, как садовник со шлангом в руке, поливать все впереди себя свинцовым дождем. Нервы устали, им, перенасыщенным энергией действия, нужна была разрядка.

Чуть ниже вершины, сидя на корточках и утопая в траве, темнели две фигуры. Эти люди, наверное, прикрывали позицию с южной стороны. Я находился ниже и правее их. Можно было подняться выше, так, чтобы, не слишком размахивая стволом автомата, положить стрелков одной очередью.

Некоторое время я лежал без движения, прислушиваясь к голосу разума. Я напоминал себе юнца, насмотревшегося фильмов-боевиков и изнемогающего от стремления помахать кулаками. Нет, нельзя было выдавать себя раньше времени. Меня сразу бы заметили сверху и пристрелили, как хорька, высунувшегося из норки. А умирать сейчас нельзя. Дело только начато, жизнь надо беречь. Жизнь — это козырная карта, ферзь, которым можно жертвовать лишь при развязке, нанося последний и решающий удар.

Я отполз в сторону, подальше от стрелков. В это время на заставе вспыхнул новый пожар, и, освещенные тусклым розовым светом, стали проступать валуны, которыми был усеян склон, промоины, высокий частокол сухой и жесткой травы. Я вовремя успел уйти из поля наблюдения стрелков, даже в этом скупом свете они наверняка заметили бы меня.

Склон уже порядком надоел мне и начал действовать на нервы. Никак нельзя привыкнуть к особенностям гор, где никогда точно не определишь, сколько осталось ползти до вершины. В горах свое особое измерение расстояний, и лучше пользоваться не метрами и километрами, а минутами, часами и днями.

Неожиданно с вершины донеслась автоматная очередь, раздались Крики. Я пригнулся и замер.

До вершины оставалось всего ничего. Я отчетливо видел людей на позиции, наклонную трубу миномета, вспышки автоматных очередей. Стрелки, сидевшие на склоне, тоже залегли, и я некоторое время видел лишь их головы, торчащие над травой, как арбузы.

Кажется, мои парни навели шороху среди минометчиков. Может быть, у них не хватило терпения дожидаться меня, и они открыли огонь первыми.

Я откатился в сторону на несколько метров, так, чтобы не угодить под свои же пули. Сержанты будут стрелять только по направлению к Пянджу, еще раз мысленно повторил я и, поднявшись в полный рост, побежал вверх. Пожар на заставе разгорелся в полную силу. Отсюда казалось, что огонь полыхает прямо у подножия холма. Света было достаточно, и не надо было опасаться принять своего за чужого.