Андрей Дышев - Горячая тень Афгана

Я откатился в сторону на несколько метров, так, чтобы не угодить под свои же пули. Сержанты будут стрелять только по направлению к Пянджу, еще раз мысленно повторил я и, поднявшись в полный рост, побежал вверх. Пожар на заставе разгорелся в полную силу. Отсюда казалось, что огонь полыхает прямо у подножия холма. Света было достаточно, и не надо было опасаться принять своего за чужого.

Будто с неба, раскинув руки в стороны, на меня свалился человек. Он прыгнул с позиции в темноту, не видя в плотной тени меня, и я увернулся от этой бомбы, которая запросто переломала бы мне позвоночник, и когда человек неловко покатился кубарем по склону, я выстрелил с бедра. Некоторое время он — еще продолжал катиться вниз, но это уже было обмякшее тело. Я не провожал глазами темное бесформенное пятно, мельтешащие руки, напоминающие матерчатую куклу. Я снова пошел вверх, стараясь не думать о том, что произошло мгновение назад. Тот, кто утверждает, что убить человека очень тяжело, тот ничего не знает о войне. Убить, нажав на спусковой крючок автомата, легко. Несоизмеримо труднее затем избавиться от тягостных мыслей. Я мог бы без труда найти тысячи оправданий, и все они были бы правомерны, но короткая, как вспышка молнии, картинка скатывающегося с холма трупа со шлепающими по земле вялыми руками засела в памяти надолго.

С вершины донеслись крики, глухие удары. Очень похоже, что там пришло время рукопашной. С новой силой подо мной, недалеко от подножия холма, разгорелся бой. Волной накатила трескотня автоматов, неоновыми огнями забегали во все стороны полоски трассеров. Две боевые машины тяжелыми ударами выделялись из общего хора.

Я упал в траву, вовремя заметив стрелков. Низко пригнувшись, они один за другим бежали в мою сторону. Первый пробежит метров пять, опустится на корточки, превратившись в арбуз, махнет рукой второму, и тот побежит следом. Обойти хотят, понял я, вытаскивая из ножен финку. Прижался к земле, сдерживая дыхание, едва приподнял голову, чтобы видеть ноги бегущего. Совсем близко прошелестела трава, я почувствовал движение воздуха, и вместе с этим на меня наплыла сгорбленная фигура.

Я выкинул левую руку вперед, схватился за штанину и рванул на себя. Человек приглушенно вскрикнул и повалился на меня. Я успел выставить оголенное лезвие…

Преимущества ножа — он «работает» бесшумно. Недостатки — слишком близкий контакт со своим врагом. Я с отвращением столкнул с себя горячее, пахнущее потом тело. Лезвие легко выскользнуло, когда я потянул за рукоятку, цокнуло о металлическую пуговицу. Второй стрелок, сидя в траве, вытягивал шею и смотрел в мою сторону.

— Бэ! — негромко позвал он. — Бэ-э!

Что за бараний позывной, подумал я, вытирая лезвие о штанину, потом вложил его в ладонь правой руки, ощущая приятную тяжесть рукоятки.

Мне давно не приходилось заниматься этим делом — метать нож в цель. У себя дома я превратил в щепки дверь комнаты. Кидал с любого положения. Потом поставил новую — со стеклом, и тренировки пришлось прекратить.

Я резко встал на одно колено и с короткого замаха метнул нож под «арбуз». Есть один дурацкий анекдот про Миколу и секиру, совсем некстати подумал я. Нож ушел в темноту, я не видел, сработало лезвие или ударилось плашмя, но человек дернулся, издал протяжное «гы-ы…» — совсем как в анекдоте, и исчез в траве.

Я уже не спешил и поднимался спокойно. На белом валуне, вросшем в тело холма, как зуб, стоял Глебышев. Я узнал его по долговязой фигуре.

— Кирилл? — уточнил он на всякий случай.

— Он самый. Все нормально?

— Геру задело.

Сержант протянул мне руку, помогая запрыгнуть на валун. Герасимов сидел у минометной трубы, держась левой рукой за предплечье.

— Чем это тебя?

— Из «Калашникова».

У меня был перевязочный пакет. Я вытащил резиновый мешочек из нарукавного кармана, зубами отодрал край и наложил повязку на руку Герасимова. Тот сопел, сдерживая стон.

— Сам сможешь спуститься?

— А вы? — спросил Герасимов.

— Мы сбегаем к овчарне, посмотрим, чем в такие душные ночи занимается пастух.

— Ты что, орден зарабатываешь? — спросил Глебышев.

По его тону я понял, что он не пойдет. Собственно, я был не прав. При чем здесь этот парень? Почему он должен был снова рисковать жизнью?

— Ладно, — сказал я, поднимаясь. — Возвращайтесь в отделения.

— Ты меня не понял…

Тон уже совсем иной. Сержант не хотел казаться трусом. Я помог ему:

— Я не подумал о нем, — кивнул на Герасимова. — Его нельзя оставлять здесь одного.

Герасимов не стал возражать. Глебышев охотно подчинился. Я крикнул, уже отбежав на десяток метров:

— Глебышев, остаешься за меня!

— С радостью, — отозвался он.

Мне показалось, что я с крутого обрыва нырнул в воду. Как только побежал вниз, увлекая за собой булыжники и песчаные оползни, наступила гробовая тишина. Когда мозги пропитываются грохотом боя под завязку, то внезапной тишины пугаешься, как смерти. Я бежал в звуковом вакууме, заполняя его хрипом своего дыхания и частыми ударами сердца.

Медленно и трудно светало. Я уже различал крупные камни, ямы и мог бежать достаточно быстро, без риска сломать себе шею. До овчарни — километра два, а точнее, минут пятнадцать бегом. Но эти минуты пролетели как одно мгновение. Я едва успел привыкнуть к тишине, как оказался на «балконе», нависающем над крутым обрывом, с которого Герасимов следил за овчарней. И сама ночь, и все, что случилось под ее покровом, теперь уже казались сиюминутным эпизодом, наполовину придуманным, почти нереальным. Может быть, это потому, что ночью человек преимущественно живет в мире сновидений?

Я оказался рядом с овчарней вовремя: в плотной тени глубокой ложбины двигалась группа людей. Они уходили по тропе на север, к автомобильной трассе. Минуту я наблюдал за ними, затем группа растворилась в сумерках.

Овчарню я обошел вокруг, заглянул во все сараи и подсобки. Меня облаяли истеричные псы, но тронуть не посмели. Овцы, стуча копытами, толпились в дальнем углу сарая, смотрели на меня черными глазами, нервно дергались от моего малейшего движения. В боковой подсобке, где была ночлежка пастуха, я нашел несколько спущенных автомобильных камер, висящих на гвозде. Камеры были влажными, местами выпачканными в глине.

Все правильно, думал я, одна группа отвлекает, обстреливая заставу, а вторая при этом спокойно пересекает Пяндж.

Я вышел на тропу, пересекающую ложбину, по которой ушли люди, и побежал по ней вверх. Мне казалось, что они ушли недалеко, и я быстро разыщу — их среди холмов, похожих на утратившие грани египетские пирамиды, но контрабандисты оказались резвыми ходоками, и я увидел их лишь тогда, когда они спустились по лугу к шоссе.

Нас разделяло не меньше километра, и без бинокля я сумел увидеть только серые фигуры людей, мешки и небольшие ящики, в каких обычно перевозят сигареты. Люди стояли на краю поля, а когда к ним подъехал зеленый, с крытым кузовом, «ЗИЛ», быстро погрузили свой груз. Я думал, что они тоже влезут на машину, но «ЗИЛ» тронулся с места и поехал по шоссе. Через минуту-вторую я потерял его из виду. Люди стали расходиться по сторонам. Двое пошли по шоссе, один пересек дорогу и направился через поле, еще двое поймали попутку и поехали в противоположную сторону. На моих глазах группа растаяла, как ветер срывает с дерева и раскидывает по лесу опавшие листья.

Я перестал скакать по лугу, как вырвавшийся на свободу конь. Сплюнул, выругался смачнее, чтобы отвести душу, потом остановился, сел на траву.

Ничего нового я не узнал. Все идет своим чередом. Мы ползаем под пулями, пастух пасет овец, контрабандисты таскают через Пяндж травку. Стоило ли оставлять взвод, чтобы еще раз убедиться в этом?

Игнатенко с почерневшим лицом, ввалившимися глазами и потрескавшимися губами, похожими на высохшие хлебные корки, стоял передо мной и сжимал кулаки.

— Какого черта?.. Тебе что было поручено? Я, блин горелый, таких «соляриков» еще не видел. Пятеро убитых, семеро раненых, ты оставил поле боя… Я терпеть тебя не буду, имей в виду!

— Побереги силы, — посоветовал я.

— Сейчас твой комбат приедет, с ним будешь объясняться.

Три пограничника и двое солдат из моего взвода лежали на асфальте в тени акации. Пять пар ног в одинаковых, белых от пыли ботинках торчали из-под плащ-накидки. Если война еще не въелась в душу, то убитые люди не воспринимаются сознанием, — и тогда просто недоумеваешь: почему пятеро парней легли прямо на асфальт и накрылись накидкой? Почему не встанут, не устыдятся своих нелепых поз?

Я, приподняв край зеленой ткани в бурых пятнах, смотрел на лица погибших. Игнатенко следил за мной, часто и глубоко затягиваясь сигаретой, потом кинул окурок рядом с дымящимся бревном.

— Всех раненых в казарму! — крикнул он. — Чтоб ни одного не видел на территории!.. Какого черта столпились?! — гаркнул он на солдат, которые подпухшими, словно сонными, глазами смотрели на трупы. — Кто не знает, чем заняться?