– Хочешь откровенно, Степаныч? – спросил Гвоздь. – Меня эти ваши шпионские дела нисколько не занимают и не прельщают. – Он мимолетно усмехнулся. – Я, знаешь ли, твой ровесничек, а потому – тоже старой закваски. Когда все шпионские дела проходили по такой статье, от которой следовало бежать, как черт от ладана… Ну, с тех пор много воды утекло, кодекс помягчел, по крайней мере, в шпионской его части, но все равно… Не хочется мне лезть во все это. Я – справный мужик, понимаешь? У меня изба, хозяйство, скотина в хлеву мычит, хлеба колосятся и все такое… Не хочу я лезть в чужие игры…
– Иными словами, не болтать мне с Ларой по душам?
– Степаныч… – досадливо поморщился Гвоздь. – Оно мне надо? Это ж означает, что с вами, как ни крути, придется в какие-то отношения вступать – именно так это и называется, уж ты не лукавь… Один бог ведает, что вы там из Ларки выдоите и с кем потом информашками поделитесь…
– А моего слова мало? – поднял бровь Мазур.
– Степаныч! – проникновенно сказал Гвоздь, картинно приложив руки к груди. – Тебя я уже изучил от и до. Будь это чисто твоя игра, я бы твоему слову верил, без колебаний, сам бы тебя к этой стерве отнес и свечку бы подержал, возникни такая надобность. Но ты ж не от себя самого пришел. За тобой – орда начальничков, масса совершенно неизвестного мне народа… Можешь ты мне дать гарантию, что это куда-то на сторону не унырнет?
– Не могу, – подумав, признался Мазур.
– Вот видишь… Извини, но…
– Фомич, – сказал Мазур тихо и чуть ли не с грустью. – Давай еще раз все обдумаем… Ты не подумай, бога ради, что я тебе угрожаю, я ж понимаю, как тебя жизнь била, как ты привык на угрозы плевать с высокой колокольни… Я просто хочу тебе ситуацию обрисовать детальнейше. И без угроз, и без недомолвок. Повторяю, я ж не сам пришел, Фомич, не по своему капризу. Меня контора послала. А у конторы этой есть испокон веков только два состояния – в отношении своем к внешнему миру и всем населяющим его индивидам: она либо равнодушна, либо смертельно опасна. И только так, третьего не дано, понимаешь? Я не поэт, за метафорами не гонюсь, но если бы мне поручили придумать образ, я бы изобразил нечто вроде дракона с компьютером в бронированной башке… Контора, конечно, не та, что лет двадцать назад, чешуя пообсыпалась, задняя левая лапа хромает и все такое прочее, – но жив дракон, и компьютер в башке исправно жужжит и щелкает… И нет ни морали, ни законов, ни лирики. Есть одна железная необходимость. Если приказано достичь конкретного результата – будь уверен, результат выдерут с мясом и с кровью. Нет словечек вроде «не получилось» и «жалко»… Уж я-то знаю, я в этой системе живу всю свою сознательную жизнь, лет тридцать с гаком, как только форменку надел… отдельные хомо сапиенсы еще могут рассуждать, жалость испытывать, учитывать чины-ранги-положения, а вот система ни жалости, ни колебаний не знает. Прет гусеницами по головам… Я не угрожаю, Фомич, я просто толкую, как битый жизнью с битым жизнью…
Он встал, подошел к окну и, заложив руки за спину, смотрел во двор – чтобы дать собеседнику хоть какую-то иллюзию свободы выбора. Никогда не стоит перегибать палку, особенно когда речь идет о субъекте с весьма специфическими понятиями о собственном достоинстве…
– Храбрый ты человек, Степаныч, – бесстрастным, жестяным тоном произнес у него за спиной Гвоздь. – Наезжаешь этак вот – и не боишься затылочком ко мне поворачиваться…
Не оборачиваясь, Мазур ответил спокойно:
– Ну, я ж не держу тебя за мелкого фраера, Фомич. Все ты понимаешь. Разруби ты меня хоть на двести кусков – дело-то не во мне, грешном, а в той самой системе, что не умеет гусеницы на задний ход переключать. И не наезжаю я на тебя, честное слово. Мне в жизни пришлось совершить столько… вещей, которые можно со спокойной совестью называть и наездами, что отнюдь не горю желанием лишний раз бежать в атаку с оголтелым воплем «Ур-ря!». У меня – приказ, у меня – начальство, у меня – система, которая третьего состояния не знает, хоть ты лоб себе разбей…
– Эх, Степаныч… – сказал Гвоздь. – Ну не тем ты занимаешься, не тем… Цены б тебе не было на сходняках и терках. Далеко не всякий может так изячно наехать, как ты только что. И главное, с тебя персонально взятки гладки. Оказался товарищ Гвоздь тупым и несговорчивым – дядя Мазур тут и ни при чем, ручки у него перед покойным чисты, это все система виновата…
– Не я эту жизнь на грешной земле выдумал, – сказал Мазур негромко. – И не я ей законы писал… то же самое ты о себе сказать можешь, правда, Фомич?
– Пожалуй что, – сказал Гвоздь. – Надо же, как оно все совпадает в цвет, что у вас, что у нас… Или я буду иметь дело со своим в доску Степанычем, совестливым и обаятельным, или сменит его незнамо какой отморозок с тремя ножами в зубах, с которым и говорить-то нельзя… А в общем, что бутылкой об кирпич, что кирпичом по бутылке.
Мазур удивленно оглянулся на него, сделал непроизвольное движение, вновь посмотрел вниз, во двор.
– Что такое опять? – Гвоздь несколькими мягкими кошачьими шагами преодолел разделявшее их расстояние.
Там, внизу, в сопровождении немолодой особы в строгом деловом костюме, вприпрыжку шагал по дорожке тот самый малыш, трехлетний кареглазик.
– Да понимаешь… – досадливо сказал Гвоздь, продолжал быстро, нарочито грубо: – Короед-то при чем? Он-то привык, что – папа… Может, и получится из парня толк? И вообще, еще неизвестно на сто процентов… Генетика твоя, как-никак – продажная девка заокеанского империализма, так что… Ладно, давай о деле. – Он крепко взял Мазура за локоть, решительно повел к столу. – Подумаешь, дите, ничего интересного… В общем, ты меня уболтал, Степаныч. В конце-то концов, вы – не милиция, так что особенного позора вроде бы и не усматривается… Посодействую родной контрразведке, что уж там. На том свете все равно ни единого греха не снимут, но жить на старости лет будет немного спокойнее…
Он невольно бросил взгляд за окно, где гулял пацанчик, который по всем законам генетики никак не мог оказаться его родным сыном.
«Я догадываюсь, кажется, – подумал Мазур. – Понимаю, отчего ты позволил себе так размякнуть душою. Боишься остаться один, совсем один…»
И тут же вспомнил, что он-то как раз и ухитрился остаться совершенно один на нашем тесном глобусе…
– Помнишь Бычу? – спросил Гвоздь. – Он парнишка толковый, я его с тобой и отправлю к Ларке. Только смотри, одно железное условие: товар не портить. Пусть подольше сохраняет товарный вид, ей еще там пахать и пахать…
– Заметано, – сказал Мазур. – Чисто словесный допрос, какие там излишества… Фомич, ты, точно, так и не пересекался нигде с этой девицей, которая мне позарез нужна?
– Да говорю же! – выпалил Гвоздь.
Физиономия у него была честнейшая, взгляд – младенчески чист. И все же, все же… У Мазура были подозрения, что ему, мягко скажем, сказали неправдочку. Он не был, конечно, Шерлоком Холмсом, но в движениях человеческих, в пресловутой вазомоторике разбирался отлично. И у него создалось впечатление, что, с невинным лицом открещиваясь от всякого знакомства с Гейшей, Гвоздь тем не менее сделал некие почти незаметные движения, находившиеся в противоречии со словами.
И еще этот журнал – многоцветный, глянцевый… С огромными снимками тяжеленных золотых причиндалов, украшавших некогда скифских вождей. Золото из кургана, раскопанного примерно там, где промышляли насчет древностей Ларочкины подельщики. Ничего удивительного – курганов в тех местах столько, что хватит на всех и еще останется…
Одним словом, подозрения у Мазура были. Но он и так достиг поставленной цели, остальное можно и отложить на потом…
Глава третья
Миша, ты сегодня идешь в гости к Маше…
На узкой короткой дороге, упиравшейся в красно-белый шлагбаум поперек солидных кирпичных столбов, «Волга» Бычи внезапно обошла Мазуров «жигуль», первой подлетела к шлагбауму и требовательно мявкнула сигналом. Шлагбаум моментально задрался вверх. Мазур медленно въехал во двор вслед за «Волгой».
Судя по виду, в прежние времена здесь располагалось учреждение того же профиля, то бишь малокультурного досуга, – и предназначено оно когда-то было для власть тогда имущих. Двухэтажное здание из хорошего кирпича, окруженное небольшим садом, парочка подсобок, тоже построенных с душой, кирпичных, своя котельная… Точно, некогда в этом оазисе отмякали натруженной душою партийцы и социально близкий к ним элемент…
– Оставайтесь-ка вы в машине, красавица, – сказал Мазур задумчиво. – Тут как-никак гнездо порока…
– Вы серьезно? – прищурилась Катя. – А как же я делового опыта наберусь?
– Да ладно, я пошутил, – торопливо сказал Мазур, ощущая все же некую старомодную неловкость.
Таково уж было воспитание, увы, – циничной стороной жизни во времена его молодости занимались на этой работе исключительно мужики… или его попросту судьба не сводила тогда с терминаторами женского пола? А ведь должны были быть…
