И однажды, случилось это на третьем году жизни на участке, стали портить тайгу тля и древоточица. Из лесничества начальство приехало с проверкой работы и для помощи. Рабочие «химию» привезли. Но Никодим отказался от нее. Начальство удивилось. Стало настаивать, требовать обработки участка. А лесник уперся:
— Не стану тайгу губить. Не буду дустом посыпать. Вместе с тлей хороших козявок изведу. Опять же и птах. Нахватаются они травленых комаров и сами помирать начнуть. Зверь от него болеть станет. Чего доброго — с участка сбежит. Не знаю, какая польза от дуста будет, а вот вред, догадываюсь, на много годов.
— Тайгу сегодня спасать надо, — говорили ему.
— Но не дустом.
— А как же?
— Тайга сама себя вылечит, я только немного подсоблю ей.
— Значит, отказываешься от дуста?
— Не допущу его!
— Но если через месяц пришлем к тебе сотрудников с проверкой участка и они обнаружат порчу деревьев вредителями — пеняй на себя, — предупредили Никодима.
Лесник лишь согласно головой мотнул. И погрузил на телегу мешки с дустом. Так и не оставив у себя ни горсти препарата.
А через месяц, как и обещали, прислали к нему на участок проверку. Пятерых лаборантов. Десять дней с утра до ночи почти каждое дерево и куст проверяли. А возвращались с пустыми пробирками. Поначалу удивлялись, не верилось. Ведь вот рядом участки полностью поражены. Здесь же — как заговорено. А участок такой же, и сгущенность деревьев даже большая, чем у соседей. Стали о секрете расспрашивать. Никодим не таился. И указал на муравейники, которые расселил густо по всему участку. Показал дуплянки для дятлов, — их своими руками мастерил. Птицы не распознали подделку. И, прилетев той весной, не за гнездо, а за тлю принялись, за древоточицу.
— Когда крыша над головой есть, для полноты жизни лишь сытый живот нужен. Вот и подсобили дятлы. За день по восемь деревьев один взрослый обрабатывал. Дусту с дятлом не потягаться. Птица с любой щели паразита достанет. Опять же
и сойки, синички. Да и муравьи — серьезные козявки. Лес исправно чистят. Только их вовремя расселять надо. Они псе и помогли, — отвечал Никодим.
— А почему же соседям-лесникам не подсказал?
— Говорил. Как же! Да только если по-моему — хлопот много. Вот и предпочли дуст. Кому что. Силком не навязывал.
Лишь по осени правота Никодима подтвердилась. Сбежали звери с соседних участков. И пушные. Много живности погибло. Немало пришлось поработать лесникам, чтобы оживить тайгу снова. В тот год вместо обещанного наказания получил Никодим за сохранность участка награду — пегую кобылу. И первый в лесничестве делал обходы не на своих двоих, а верхом, в седле. Ох и завидовали ему лесники!
А на другой год у самого в тайге беда случилась. Повальная чума пушного зверя косить стала. Напереживался Никодим, пока причину выяснил. Оказалось, что на его участке великое множество куропаток прижилось, сбежавших с соседних, протравленных дустом. От скученности болезнь вспыхнула. Лисы, поедавшие чумных куропаток, тоже заболели. Потом и горностаи, и соболи, куницы и норки. Пришлось отстрел куропаток сделать. Убитых сжигал. Оставил лишь молодых куропаток. Сильных, которых болезнь не коснулась. Потом и пушняк проверил, очистил от больных. Переманил в свежие норы, где зараженность была исключена.
Соседи-лесники долго присматривались к нему. Сами они в тайге с незапамятных времен. А этот новичок — приезжий. Но странный. Не такой, как все. Сколько лет по соседству живет, а одиночество его не допекает! В гости не идет. К себе не зовет. Живет сам по себе. Случается, встретится на обходе с соседом-лесником, не забудет поздороваться. Но тут же своей дорогой проходит. Вез вопросов и разговоров. Без рассказов о себе. И стало это вызывать любопытство. Ведь только то и знали лесники о нем, что имеется у него партизанская медаль. Ее он на телогрейке носил в любую пору. И, видно, очень гордился ею. За что, когда ее получил, как жил, ничего не знали соседи. А хотелось. Тайга общением не щедра. И коль другие развлеченья отсутствуют, а Никодим в гости не идет, решили сами к нему наведаться. Может, и неплохой он человек.
И заявились. По одному. Знакомство-то состоялось, но разговор не клеился. Ничего никому не сказал о себе Акимыч. Бутылку на стол не поставил. Чаю предложил. А этого добра и у себя в избе у каждого хватает. Наведались по разу. Вторично никто не пришел. Нет смысла. Чего всухую время изводить? «Может, и хороший он человек, но жлоб», — решили соседи и охладели к нему.
Никодим ждал, что хоть кто-нибудь из них да переступит чайный барьер. Придет вторично.
И уж тогда бы встретил его, как друга. Но никто не прошел проверки.
С водкой я им, стало быть, нужен. Знакомство на чаю не согрело. Собутыльника искали, ан промахнулись. Знамо, не нужон я им. Чужак. Коль бутылку б выставил, нынче отбою от друзей не было б. Только и цена той дружбе — похмелье да
боль. Заболей — равно не изведали б. Так и на что они мне? Обойдусь. Без них — равно что с ними, — жаловался Никодим прижившемуся у него бурундуку.
Тот понятливо моргал глазенками. Свистел, словно по-своему, по-звериному соседей ругал. Сразу всех.
Нет, не из прихоти был Никодим недоверчивым к людям. Жизнь его таким сделала. Приучила проверять все и всех. А уж потом — доверяться. Не сразу он стал нелюдимым. Не вмиг компании предпочел одиночество.
А все — война. В ней всякое бывало. Кое-что крепко помнилось. Вот и привык он своей меркой мерить.
Никодим пощупал нахолодевшую на морозе медаль. И, молодо с пенька соскочив, побежал в зимовье. Там, содрав с плеч телогрейку, пошел изведать кобылу. Зорька ждала хозяина. Его не только по голосу, по шагам и запаху издалека узнавала. Вот и теперь обрадованно смотрела.
— Скучаешь? А я вот у геологов был. Полаялся с ними. Со всеми. Осиротили они нас с тобой, Зорюшка. За то не прощу я им. Тимофея нашего погубили. Нет его боле. Взорвался. На шурфе. Дружка не стало. Все по моему недогляду и их жестокости, — прижался Никодим лицом к лошадиной морде. Обнял ее за шею. Кобыла, учуяв от хозяина неприятный запах, отвернулась. — Не обессудь, выпил я с ними. За упокой Тимохи. Шампанского. Бокал. Ты не гребуй. Не думай плохо. Тебе единой все говорю. Более некому. А ты хоть и умная, да язык твой речи не имеет. Понимаешь, да сказать не можешь. А жаль. Вот бы мы с тобой поговорили, — досадовал Никодим. — Но я им Тимоху не прощу. Это точно. Чтоб впредь озорничать в тайге неповадно было. В город мы с тобой пойдем. К начальству. Все доложим. А начальство не дозволит, чтобы в тайге опасности были от взрывов этих.
Зорька удивленно на хозяина смотрела. Что-что, а зимой лесник никогда с ней не ездил. Берег. Сам, на лыжах управлялся. А теперь вот…
— Эх, Зоренька, ничего не поделать мне. До города далеко. На лыжах не добежишь. Придется и тебе поработать. За тайгу вступиться. Нам без нее не жить.
Кобыла теплыми губами коснулась руки Никодима.
— Ну спасибо, голубушка, за согласье твое! — Лесник гладил лошадь, та жевала сено. Душистое. И нимало не заботилась о предстоящем пути.
— Может, и не по-мужичьи так. Жаловаться. Да только ни словами, ни кулаками на базе той никого не проучишь. К тому ж их много. А нас? Ты да я да мы с тобой. Без властей здесь никак нельзя нынче. За самоуправство наказывают. Всех.
Помрачнел Никодим. Свое вспомнилось. В партизанах он был тогда. И однажды послали его за харчами в село. Все хорошо обошлось. Да только с чердака дома, где темноты он дожидался, увидел одного. С полицейской повязкой. Тот вошел в дом напротив. А вскоре оттуда старика вымел. Бил его кулачищами пудовыми и орал:
— Куда корову дел? Говори! К партизанам отпел?
Старик молчал. Лицо все вспухло, почернело. А полицай не отступал:
— Если к вечеру коровы не будет — пристрелю!
А вечером, узнав, где дом полицая, убил его Никодим. Ночью в отряд вернулся. Рассказал обо всем командиру. Тот срочно партизан собрал. Сказал, что нужно сменить место. А когда отряд перебазировался, узнали партизаны, что каратели за убитого полицая в селе многих расстреляли. Правда, на этот раз в лес не сунулись. Но слежку установили за выходами. Каждого жителя на особый примет взяли.
Ох и досталось тогда Никодиму за самовольство! Чего только не наслушался. Уж лучше бы… Упреки страшнее пуль были. С тех пор и запомнилось. Навсегда.
Кобыла тяжело вздыхала. Словно догадывалась, почему молчит хозяин. Ей за эти годы он всю жизнь свою рассказал. Без прикрас и утайки. Все она знала. И о партизанщине, и об этом случае. Ничего не скрывал от нее хозяин. Ничего не утаил.
Да и с кем было поделиться? Никого не осталось после войны у Никодима. Один кругом. Был у него когда-то друг. С детства вместе росли. Так и его война отняла. На первых же днях. А баба… Уж лучше не вспоминать. Но чем больше гонит он ее из памяти, тем чаще она является перед глазами. Прежней, молодой.
