– Высадишь меня у дома, – забываю я об осторожности.
– Нет, – говорит он.
– Сначала мы посетим ее квартиру, – сообщает он.
– Посмотрим, что там да как, – грустно улыбается он.
– Дневник я сжег, – кивает он.
– Там не было ничего, что помогло бы расследованию. Так, пара записей, как ты классно ее трахаешь, еще какая-то чушь, что-то о детстве, в общем…
– Это улика, – говорю я.
– Расслабься, малыш, – говорит он.
– Улики – это когда дело серьезное, – объясняет он.
– А тут… – пожимает он плечами.
Все это начинает меня доставать. Дело то серьезное, то пустяковое. Эти качели меня раздражают. Я прикрываю глаза. Легавый начинает меня утомлять, но за миг до того, как я послал его, и послал матерно, он говорит мне:
– Дело-то не в тебе.
Наверное, я и правда выгляжу удивленным. Он кивает и говорит:
– Вся фишка в том, что ее и правда довели до самоубийства.
– Я знаю, – говорит он.
– У меня есть предположения, – объясняет он.
– Ух ты, – моментально трезвею я.
– Ух я, – он, кажется, и не пьянел, хотя выпил больше, чем я.
– Следи за дорогой, – вспоминаю об этом я.
– Случится то, что должно случиться, – говорит он.
– Она была нафарширована говном типа того, что жрешь ты, – говорит он.
– Подумаешь, – говорю я.
– Все мы жрем что-то в том или ином виде, – говорю я.
– Да, но не сто доз за один раз, – говорит он.
– Если бы она не застрелилась, то все равно умерла бы через несколько минут, – говорит он.
– И ей подсунули снимки, – говорит он. – Снимки и записи.
– Специально. Чтоб у нее крыша вообще поехала. Она ведь ревнивая была, – говорит он.
– Снимки-и-и-и, снимочки, – тянет он. – Записи, запис-с-сочки.
– Какие? – у меня мурашки бегут по ногам, это из-за неудобного сидения, я знаю.
– Твои, малыш, – грустно говорит он.
– Отличные, – говорит он.
– В смысле? – спрашиваю я.
Он скептически смотрит на меня, и я затыкаюсь.
Снимки и правда отличные.
– Становись тут! – говорит она.
– Вот так. А теперь упри руку в бок и гляди в камеру победителем! – говорит она.
– Ты уверена? – ухмыляюсь я.
– В чем? – мурлычет она. – В том, что ты победитель, парень? Если это не так, почему я перед тобой на карачках, а?
Она изворачивается так, чтобы смотреть мне прямо в глаза, и я едва сдерживаюсь. На мгновение мы слепнем: это сработала вспышка. Куда проще было бы задействовать современную кинокамеру – тем более что у меня есть, и я, ей-богу, умею ей пользоваться и люблю, поэтому, собственно, я дублирую все это на камеру. Но Оля, о нет, Оля предпочитает старую добрую фотокамеру со вспышкой, которой достаточно, чтобы ослепить противоракетную оборону США.
– Этой вспышки, – говорю я, – достаточно для того, чтобы ослепить всю противоракетную оборону США.
– Оооо, – стонет она и глядит мне в глаза.
– Надеюсь, мне не хватит кассеты, – хихикаю я.
– Ты припас вторую, – хихикает она.
– О-д-да, – соглашаемся мы одновременно.
К концу сета мы едва соображаем, что происходит. Если бы это происходило в бочке с дерьмом, мы бы глотали его, лишь бы продержаться на плаву еще пару минут. Еще пару часов. В паху я не чувствовал ничего, вообще ничего: да уж, стоит мне разойтись, и я хорош. Так я и сказал Оле перед тем, как мы отправились к ней, предварительно захватив мою камеру и купив пленки для ее фотоаппарата.
– А твоя девушка, – игриво потерлась она носом о воротник моего свитера, – твоя девушка ничего не скажет?
– Она ничего не узнает, – говорю я.
– Да и нет ее у меня, – объясняю я.
– Она просто женщина трудной судьбы, которая спит со мной, чтобы избавиться от невроза, который внушил ей ее муженек, – говорю я.
– Она ревнивая, – говорит Оля.
– Еще как, – снимаю я с нее бюстгальтер.
– Это не имеет значения, – говорю я.
– Я ей не принадлежу, – справедливо рассуждаю я.
– Она тебя убьет, – изворачивается она под моими руками.
– Или меня, – запускает она свои руки в меня.
– Или нас, – улыбаюсь я.
Камера уже включена.
С Олей мы знакомимся на вечеринке, которую устраивают в российском посольстве для представителей культурной и ученой элиты Молдавии. Поскольку я одной ногой на подножке этого поездка – осталось пару научных работ утвердить – и при этом совсем не похож на ходящий фикус, не ботаник и не сухарь, – меня любят и приглашают. Всегда приятно, когда в компании есть умница, да еще и рубаха-парень. Кое-какие мысли о несовместимости роли рубахи-парня с горстями антидепрессантов и литрами спиртного я благоразумно оставляю при себе. В конце концов, я же рубаха-парень! Оля – невысокая блондиночка двадцати трех лет из местного филиала то ли ООН, то ли ОБСЕ, задастая, с грудью пусть небольшой, но вполне себе сформированной – я лапаю ее после первого же танца, признаюсь ей в любви много раз, мы много смеемся.
– Ты псих, – говорит она.
– Ты сумасшедший, – говорит она.
– Ненормальный! – смеется она.
– Да, – говорю я.
– Угм, – лижу я ее губы.
– Я люблю тебя, – шепчу я.
На нас с неодобрением косится пресс-атташе, старый мудак, помешавшийся на русичах и русинах, и с одобрением посмеивается сам посол, мужик хоть куда. Он подмигивает мне, а я ему, но нам с Ольгой пора уходить. Главное, не переступить черту, за которой из милого шалопая ты превращаешься в безобразника, способного угробить любую вечеринку. Бац! Я снова слепну.
– Я не то чтобы бабник, – говорю я.
– Я слишком много выпил для того, чтобы говорить неправду, – смеюсь я.
– Но чересчур мало для того, чтобы перестать говорить, – говорю я.
– Получай, – иду вперед я.
– Аа-ах, – говорит она.
– Да, в некотором смысле я бабник, – признаюсь я.
– Но дело не в скальпах, – объясняю я, двигаясь медленно.
– Не в галочках, и не в количестве, – говорю я.
– Повернись, – просит она.
– О да, – механически подчиняюсь я, и мы уже сидим.
– Дело в том, что я люблю женщин, – объясняю я.
– Каждую. Каждую, с которой спал, – признаюсь я.
– Я люблю их всех, – тянусь я к шампанскому, проливаю его, и мы хихикаем.
– Дай мне любить всех женщин, и я буду любить тебя, женщина, так, что мало не покажется! – провозглашаю я.
– И меня раздражают женщины, которые не в состоянии этого понять, – пожимаю я плечами.
– Улыбнись! – командует Оля.
Камера работает. Бац! Я слепну, но нашариваю бутылку и пью.
– Ах ты, бабничек, – ласково, нараспев говорит Оля.
– Ба-б-ник, – слегка царапает она мне грудь.
– С целой теорией, – смеется она. – Бабничества.
– Улыбнись! – просит она.
– Извращенка! – улыбаюсь я.
– Бац! – хохочет она.
– У меня там все словно в новокаине, – ухмыляюсь я.
– Ого-го, – мурлычет она.
– Ты любишь ее? – спрашивает она. – Свету?
– Нет, – вру я.
– Врешь, – говорит она.
– Вру, – смеюсь я.
Вру, потому что истина не в том, что я ее не люблю, а в том, что я люблю ее, хотя и не только ее. И вот это-то «не только ее» портит Свете все… Бац! Вспышка! Шампанское заполняет мою гортань, как колючая вата.
– Мур! – говорю я.
– Мяу! – говорит она.
– Мур-мяу, – смеюсь я.
– Улыбнись, – говорит она.
Под утро, лежа на полу на искусственной шкуре тигра, я представляю себя Иродом. Иродом из «Страстей Христовых», к которому приводят Спасителя. Я хихикаю и притягиваю к себе Олю. У нее остренький носик, и вообще, утром она уже не кажется мне лучшей женщиной мира. Тем не менее… Я откидываюсь назад и позволяю ей исполнить мелодию нубийской невольницы, черногрудой крепконогой дочери материка Африка, жадногубой малолетки, растленной иудейским наместником. Я запускаю пальцы в ее волосы и пренебрегаю этикетом, вежливостью, да элементарной физиологией, мать ее. Оля давится, и уверен, будь у нее силы, она бы меня как минимум послала. Но сил не осталось. После на непослушных ногах я отправляюсь в ванную, по дороге подмигнув фотоаппарату.
