— Пустые разговоры, — вздохнула Ольга Павловна. — Этот твой защитник не выскочит на крыльцо с дубиной? Давно ты здесь торчишь? Он ведь, наверное, беспокоится.
— Он в душе. Я звонила буквально за минуту до вашего прихода, никто не отвечает…
— Ага, — сказала Ольга Павловна, садясь за руль и сразу же незаметным движением убирая с сиденья склянку с хлороформом. — Что ж, присаживайся, поговорим. Садись, садись, нам есть о чем потолковать. Извинения твои — пустой звук. Тебе не кажется, что я заслужила подробного, откровенного рассказа о том, как вы вдвоем водили меня за нос? Садись! — Она слегка повысила голос, и вышколенная хирургическая сестра Воронихина машинально подчинилась отданному знакомым голосом врача приказу. — Для меня все это давно не секрет, — продолжала Ольга, вынимая из кармана носовой платок. — Я свое уже отплакала, отскрипела зубами, так что бояться тебе нечего. Перегорело все, потухло… Просто не люблю белых пятен в собственной биографии. Дверь прикрой поплотнее, сквозит. Плотнее, плотнее!
Пока Воронихина хлопала дверцей, она привычным движением откупорила бутылку и опрокинула ее, прижав платок к широкой горловине, а когда Ника обернулась, ее поджидал сюрприз.
С Дымовым проблем не возникло — он по-прежнему спал, хотя и успел за время отсутствия Ольги перебраться из машины в дом. На столе стояла откупоренная бутылка водки, в которой не хватало почти половины. Ольга на всякий случай влила в пьяно бормочущего мужа еще целый стакан; это могло его убить, но ей было наплевать. Потом она притащила в дом бесчувственное тело Воронихиной и связала соперницу так крепко, как сумела, напоследок засунув ей в рот какую-то тряпку.
Так они и ночевали рядышком на полу: Дымов — пьяный до бесчувствия, а Воронихина — связанная, с кляпом во рту. Очнувшись, она все поняла и принялась мычать, стуча связанными ногами по полу, но Ольга не обращала на нее внимания. До утра она просидела за столом, куря сигареты и раз за разом перечитывая дрожавшие на экране ноутбука строчки рассказа, а утром снова дала пленнице наркоз, влила в начавшего подавать признаки жизни мужа еще бутылку водки и отправилась в поселок, где ей за час сколотили отличный ящик — прочный и вместительный.
Внутри у нее все оледенело, потеряло чувствительность. В самый последний момент Ольга передумала и не стала хоронить мужа вместе с Воронихиной. Во-первых, очнувшись, они могли совместными усилиями как-нибудь выкарабкаться из своей могилы, а во-вторых… Во-вторых, в голову ей пришло кое-что получше.
Она внесла в рассказ кое-какие коррективы, и Воронихина ушла под землю в полном сознании и даже без кляпа. Засыпая яму землей, Ольга безучастно прислушивалась к доносившимся из-под все увеличивающегося слоя песка и подзола крикам и глухим ударам. Нужно было радоваться или, на худой конец, ужасаться, но она по-прежнему ничего не чувствовала. Покончив с работой, едва живая от усталости, Ольга вернулась в дом, перевернула все вверх дном, оставила на подоконнике сигареты, вылила оставшееся спиртное в крысиную нору и набрала на компьютере несколько бессмысленных фраз, которые должны были навести мужа на неприятные размышления.
Чуть позже она ужаснулась тому, что сделала, но отступать было поздно — колесо завертелось, процесс пошел, и Ольге пришлось, стиснув зубы, продолжать эту страшную игру. Эта игра ее безумно утомила, и, стоя над открытой могилой, на дне которой копошился Дымов, она думала о том, что еще не поздно оставить все как есть. Пусть он откроет гроб, увидит то, что лежит внутри, пусть ужаснется и живет дальше с этим ужасом, привычно прячась за нее, Ольгу, как за несокрушимый утес, способный уберечь его от житейских бурь. Выбор был за Дымовым, и он его сделал.
Когда он протянул ей руку, стоя на крышке гроба, в котором уже неделю покоилась его пассия, Ольга ясно, как в открытой книге, прочла в его глазах все, что он собирался сделать. Это был уже знакомый ей взгляд — скользкий, трусливый, увертливый и в то же время полный глупого превосходства. Этот идиот до сих пор считал, что может ее обмануть. Это привело Ольгу в ярость, но она сдержалась и сдерживалась до тех пор, пока муж одним резким рывком не расставил все точки над «i». Он не хотел жить; вернее, он не хотел жить с ней, а для нее это было одно и то же.
Ну, не хотел, и не надо… Кто она такая, чтобы противиться его желаниям?
Вместе с ними она похоронила их письма, фотографии и копию рассказа, которую забрала из квартиры Воронихиной. Если их когда-нибудь найдут, сразу станет ясно, кто устроил это двуспальное захоронение; впрочем, если их найдут, все будет понятно и без писем. Чем дальше Ольга уезжала от кордона, тем сильнее становилась уверенность в том, что ее непременно поймают, и поймают очень скоро. Все могло бы получиться совсем по-другому, если бы не новый приятель Воронихиной, оказавшийся на удивление сообразительным и разворотливым. Это был настоящий мужчина, не чета Дымову, и Ольга хорошо понимала, почему Воронихина предпочла его Александру. Он был надежен — качество, встречающееся у современных мужчин реже, чем крылья у лошадей.
Теперь этот сообразительный, разворотливый и надежный человек наверняка шел по ее следу, отставая на какой-нибудь шаг, но это почему-то не волновало Ольгу. Ее ничто больше не волновало, не раздражало и не трогало; она лишь не могла понять, отчего из глаз все текут и текут слезы, и злилась на себя за это неуместное проявление слабости. Ну из-за чего ей было плакать? В самом деле, из-за чего? Из-за того, что без мужа жизнь потеряла для нее всякий смысл? Из-за того, что она, врач, хладнокровно и продуманно убила трех человек? Из-за того, что отец ее ребенка умер, так и не узнав, что она беременна? Неужели это стоило слез?
Оторвав правую руку от руля, Ольга сердито вытерла глаза тыльной стороной ладони и в призрачном зеленоватом свете приборного щитка бегло осмотрела ноющие после непривычной работы пальцы. Она увидела несколько ссадин и царапин, увидела обломанные ногти и набившуюся под них землю. Это были руки хирурга — руки, которым не далее как завтра предстояло провести три плановые операции.
«В отделении будет твориться настоящий сумасшедший дом, — подумала она, ведя плохо приспособленную для езды по ухабистой дороге слишком приземистую иномарку. — Из четырех операционных сестер две не ходят на работу и уже никогда не придут. А тут еще дежурный хирург куда-то запропастился… Бедный Сан Саныч!»
Толстый и добродушный Сан Саныч был главным врачом отделения. Он всегда относился к Ольге Павловне с пиететом, поскольку знал — как, впрочем, и все остальные работники отделения, — что как врач в подметки не годится Дымовой. Думая о нем, Ольга почему-то не испытала привычной обиды, не почувствовала себя несправедливо обойденной, как это бывало раньше. Сейчас Сан Саныч виделся ей словно сквозь толстое матовое стекло. Он был из другой жизни, обитал в каком-то ином измерении, куда Ольге Дымовой, кажется, уже не было дороги.
Темно-синяя «Субару», в наступившей ночи казавшаяся черной, как огромный кусок антрацита, сверля тьму бледными лучами фар, выкатилась в поле. Над землей серыми прядями стелился туман, в лучах фар бестолково мельтешили похожие на крупные хлопья снега ночные мотыльки. Ольга впервые ехала по этой дороге и понятия не имела, куда она ведет, но полагала, что рано или поздно выберется на шоссе. Одного она не знала: что станет делать, когда это случится. По идее, ей следовало вернуться домой, принять душ и хорошенько выспаться перед завтрашним тяжелым днем. Завтра она встанет с постели, выпьет чашку кофе, съест бутерброд и отправится на работу как ни в чем не бывало. Может быть, ничего не узнают, и она станет жить дальше — одинокая мама с ребенком, который, конечно же, родится в срок и будет таким же красивым, способным и никчемным, как его отец. И, глядя на свое любимое чадо, она каждый раз будет вспоминать дощатый ящик, зарытый в старом, полуразвалившемся сарае на лесном кордоне…
Грунтовка как-то незаметно кончилась, под колесами машины мягко зашуршал асфальт, и Ольга с облегчением утопила педаль акселератора. Впереди, призрачно белея в свете фар, показались бетонные перила мостика, перекинутого через какой-то канал. Сам канал сейчас напоминал траншею, до краев наполненную густым, лениво шевелящимся туманом. Прямо перед мостиком стоял знак, предупреждающий о том, что здесь ведутся ремонтные работы. Ольга увидела стрелку, предлагавшую объехать препятствие слева, увидела полосатые красно-белые фишки ограждения, похожие на конические карнавальные шляпы, и сложенные стопкой на обочине продолговатые бетонные штуковины — новенькие бордюрные камни. Несколько таких же камней, но старых, выщербленных, разбитых на части, валялись рядом. Все это Ольга заметила и оценила за какие-то доли секунды; в следующее мгновение колеса подпрыгнули, ударившись о залитый асфальтом выступ бетонной плиты, машина въехала на мост, и Ольга увидела, что бордюр, отделявший проезжую часть от пешеходной дорожки, разобран.
