— Согласен. — Боцман, уже уловивший, что от него потребуется, доставал из стенного шкафа телекамеру на гибком оптоволоконном кабеле и все необходимые к ней приложения. — К тому же под землей вверх не смотрят.
* * *
Зима в тот год на северо-западе Подмосковья выдалась не очень снежной.
Снег шел часто, но небольшими порциями. Выпадет — подтает, выпадет — подтает. Поэтому перемещаться по нему было легко, не проваливаясь и почти не оставляя следов. В подсвеченном от наста предрассветном сизом сумраке бесшумно скользили четыре силуэта. Так невесомо скользят тени от фар проезжающих за деревьями редких автомашин. Сливаясь с природой, четыре смутные фигуры в зимнем камуфляже, двигающиеся с беспощадной грацией охотящихся хищников, показались бы очень странными на окраине безобидного полудачного поселка. Если бы они кому-нибудь показались. Но удивляться их странности было некому. Бесформенные фигуры тихо плыли, словно не касаясь почвы, потом замирали, концентрировались, приобретая конкретные очертания, и вдавливали себе под ноги тонкие штыри. Благодаря тому что были они сделаны из особо прочного сплава, эти тусклые вороненые «соломинки» прокалывали и просверливали наст и почву, как бумагу. Словно намеревались пустить здесь корни.
— Боцман, есть! — прошелестел голос Артиста между хрипами колготящихся и ночью радиолюбительских станций.
Одна из теней отпочковалась от воткнутого в наст «стебля» и растаяла, а на ее месте материализовалась другая фигура. Она сгустилась из смутной тучки, поводя лупоглазой, как у насекомого, головой. Потом окуляры ночного видения наклонились, и из сумки на боку фигуры выполз тонкий хоботок. Он присосался к «стеблю», влез в него и по нему нырнул вниз, под ноги.
— Пастух! Все точно, — доложил Боцман. — Вижу одного. Дремлет. Загиб через пять-шесть метров точно на север. Дверь — четыре к югу.
— Принял. Артист — десять метров на север. Док — четыре метра на юг.
— Есть, десять метров на север, — будто эхо ответило и тут же повторилось:
— Есть, четыре метра на юг.
* * *
Много чего приходится делать солдату. И бегать, и стрелять, и управлять всякой мото-теле-и электронной техникой. И, естественно, рисковать жизнью. Но самое мерзкое для солдата — то, что противнее, а может, и пострашнее даже, чем посвист пуль над втиснутой в грязь головой, — вид приготовленной к работе лопаты. Копать, закапываясь, окапываясь, откапывая и подкапывая, — страшная, мерзкая и гнусная составляющая доли солдатской. Всегда мерзкая, в любое время года и суток. Но копать ночью, зимой, в лесу, да еще так, чтобы получалось беззвучно, — это вообще адовы муки. Тем более жутко это делать в современном подмосковном лесу. У него своя кошмарная специфика. Артист выковыривал из заледеневшей прелой листвы пластмассовые бутыли, жесткие тряпки страшного вида и вызывающей рвотные позывы осклизкости, запчасти от автомашин, ошметки АГВ, холодильников, телевизоров и унитазов. Все это Артист извлекал совершенно бесшумно. Но — такова сила таланта — владеющие им чувства прорывались в эфир. Они растекались вокруг такой густой злобой, что даже кустарник сочувственно замер, опасаясь нечаянным шорохом спровоцировать свое полное искоренение.
Копать, когда от осторожности и тишины зависит вся операция, бывает поопаснее, чем разминировать стокилограммовый фугас.
— Артист, — ради психотерапии Док решил нарушить радиомолчание. — А что тебя у «Чичиков» доставало больше: пыль или грязь?
Артист сразу вспомнил и плотные, как воды Мертвого моря, клубы чеченской пыли, и скользкие, тяжелые, как тонны свежей рыбы, пласты тамошней грязи. Закон вытеснения сработал: большая ненависть погасила меньшую.
— Понял, — отозвался Артист. — Я в порядке.
Док, привыкший к грязи и нежности человечьих внутренностей, работал спокойнее. Он первым добрался до плотно слежавшихся просмоленных бревен и осторожно приподнял их комбинированными кусачками-разжимателями из арсенала спасателей МЧС. Из недр вырвался желтоватый теплый луч.
Боцман, оберегавший руки для тонкой работы с электроникой, тут же просунул в щель телекамеру на световолоконном кабеле. Осмотрев все внизу, он отложил телекамеру и достал из широко разинувшего пасть спецкофра набор зажимчиков, иголочек и проводков. Часть из них он оставил в руке, кое-что разложил по наружным кармашкам комбеза, а кое-что зажал в губах. Кивнул Доку и нырнул в узкую, дышащую теплом и табачным дымком дыру в земле.
Переводивший дух Док тут же уселся на его ноги, оставшиеся снаружи.
Часовой, располагавшийся в выдолбленной в стене нише подземного хода, был защищен мешками с песком со всех сторон. Откуда бы ни совершилось нападение — слева от ведущего к люку в сарае хода, справа ли от броневой двери подземелья, — он успевал подать сигнал тревоги и положить сколько угодно нападающих. А тревога и шум мгновенно превращали казематы Гнома в неприступную крепость. Муха в своем беглом отчете упомянул, сколько там всякого оружия. Оно, вкупе с покровительством спецслужбы, делало казематы и заключенного в них Муху недостижимыми.
Не повезло часовому. Он оказался слишком хорошо защищенным, чтобы можно было рискнуть и попытаться оставить его в живых. Мало того, с часового не сводила окуляра присобаченная на кронштейне над массивной стальной дверью телекамера. Подключившийся к ее кабелю Боцман получил ту же картинку, которая шла на монитор располагавшегося в глубине каземата диспетчера. Скоммутировав провода и отводы от портативной видеокамеры, Боцман несколько минут наблюдал на ее визире за тем, как доблестный часовой несет службу. А нес он ее прямо-таки с неестественной бдительностью. Так напряженно всматриваются и вслушиваются только перепуганные салаги. И то в первые минуты после того, как останутся на посту в одиночестве. А еще так неусыпно несут службу истовые служаки, которые теоретически чутче и бдительнее любого датчика или робота. Теоретически, потому что в жизни такие часовые не встречаются. Нудное и однообразное сидение усыпит кого угодно. Но этот часовой был иным. Нереальным. Он всматривался и вслушивался в пустоту и беззвучие подземного коридора так, будто здесь вот-вот должна была решиться вся его судьба. Так оно и было. Но ведь он не мог об этом знать! Стало быть, понял Боцман, таково в действии то самое, влюбляющее раба в хозяина снадобье, над которым трудился Гном.
«Сволочь, — мысленно обозвал его Боцман. Он уже вылез из щели. Док с предельной осторожностью зажал между бревнами рычаг, опустил их на место и понес комбинированное приспособление из арсенала спасателей Артисту. Боцман в одиночку, не столько слыша, сколько чувствуя соседство растворившихся рядом друзей, всматривался в экран и вслушивался в тишину линии связи. — Сволочь ты, Гном. Из-за тебя убивать придется!»
Вот чем плохи истовые служаки: их трудно обмануть или поймать на слабости. Их приходится убивать.
Вот чем страшно время, в которое выпало жить Боцману и его друзьям: плодимые общественными катаклизмами мафиози и отморозки ведут свои войны, втягивая в них всех. А закон суматошно мечется над схватками, как бестолковый из-за двуголовости орел. И клюет он обычно больнее не тех, кого следовало. Чтобы выжить, чтобы спасти друга, и нормальным людям приходится уподобляться тем, кто по ту сторону закона. Невелик выбор: либо спасайся беззаконием, либо погибай.
В леске чуть-чуть, еле заметно, посветлело.
«Первый, я — центральный пост, — раздался не по-ночному четкий голос в подключенном к проводам наушнике Боцмана. — Проверка связи».
«Я — Первый, — ответил откуда-то столь же бдительный голос. — Связь в порядке».
«Второй, — позвал голос с центрального поста. — Проверка связи».
Часовой на экранчике видеокамеры Боцмана машинально поправил фасолину микрофона возле губ и отозвался:
«Я — Второй. Связь в порядке. Непонятные шумы по направлению к люку».
«Понял: непонятные шумы в направлении люка. Второй, как давно эти шумы?»
«Минуты три-четыре».
«Понял. Высылаю патруль».
— Пастух! — позвал Боцман. — К Доку и Артисту идут гости.
— Понял, — ответил командир. — Вы там успели?
— Наши маленькие друзья дома, — с натугой ответил Артист, вылезая из хода и укладывая с помощью Дока бревна на место. — Ждут-с.
Боцман отвел глаза от часового в визире видеокамеры и на своем экранчике увидел, как медленно и бесшумно приотворилась на мгновение массивная дверь. Из-за нее выскользнул невысокий крепыш в светлом чистеньком летнем камуфляже. Он настороженно осмотрелся, убедился, что все безопасно и часовой на месте, потом позвал товарища. Дверь приоткрылась еще раз, вышел второй, и стальная плита за ним опять плотно закрылась.
«Четко службу несут, — подумал Боцман. — Что делает с нашими разгильдяями медицина! Страшно смотреть».
