– Это моя проблема. Со следующей партией мы цену поднимем. Они мне поверили.
– Ты, наверное, сказал, что я тебя душить начал?
– Как в воду глядишь.
– Я даже могу сказать, что эти уроды тебе ответили… Сказали – назови имена, разберемся…
– Именно так.
– Не рискуй, Леня, по лезвию ножа ходим.
– А нож чеченский.
– Я бы цену не поднимал, Леня, ты же меня знаешь. Мы с тобой вместе дефолт пережили. Благодаря схеме. Но без настоящей бумаги наше оборудование лишь для обоев годится. А бумага достается ох как тяжело! Как ее добывают! Сколько денег я в нее вбухал…
– Надеюсь, хранишь надежно?
– Храню и оберегаю лучше, чем грудного ребенка. На ночную смену в обрез пускаю, к утру даже стружку уничтожаю. Мне доложили, Леня, что с бумагой могут перебои возникнуть. Поэтому возьму впрок, мне нужны деньги, настоящие, а не такие… Не будет бумаги – не будет производства, не будет производства – станет схема. Тогда останется тебе, Леня, лишь мандарины в Абхазии покупать. Как говорил товарищ Бендер, грузите их бочками. А с них не проживешь, для мандарин не твой банк нужен, а плодоовощная база. Мне же придется обои в цветочки печатать да продавать их на базарах.
– Сколько надо? – вытерев вспотевшее лицо, спросил Мельников.
– Один, – показал указательный палец Герман.
– Круто. Где ж его взять?
– От своих отпилишь половину, а я от своей половинушки половину. Это называется инвестицией в реальный сектор. В средства производства, без них мы как сапожник без кожи.
– Можно на память бумажку взять?
– Бери, – сказал Герман. – Только не ходи с ней в сдачку. В Москве они – мусор. Лоха нагреть можно, а аппаратуру не обманешь. Она насквозь видит.
– Я как сувенир беру…
– Может, лучше не надо. Я ее ради тебя на фабрику притащил, тебе хотел похвалиться. Думал, ты обрадуешься. А ты мрачный, словно селедкой обожрался, да воды не нашел.
– Я бы радовался, Герман, если бы бабки на бумагу не предстояло отстегивать.
– Это процесс, – маленький Герман раскинул в стороны руки. – У нас, печатников, как? Не вложишь деньги в вагоны с бумагой, в бочки с краской – фабрика стоит, пролетариату платить нечем. Это у тебя клиенты интеллигентные, им спокойно объяснить можно, они газеты читают, толстые журналы, для них дефолт не ругательство, а всего лишь термин. А для моих работяг макроэкономика – пустой звук. Реальные деньги им нужны. Если бы бумага не такой дорогой ценой доставалась, американские деньги для меня по стоимости с русскими сравнялись бы, стали бы дешевыми.
Вдруг в кармане Мельникова завибрировал телефон.
– Извини, что-то важное.
Он вытащил трубку, прижал к уху, долго слушал, не произнося ни слова, затем спрятал телефон.
– Плохие новости? – поинтересовался Герман.
– Новости не бывают ни плохими, ни хорошими. Бывают правдивые и лживые. Сейчас я услышал правдивую новость: на следующей неделе поменяют министра финансов, а новая метла всегда по-новому метет.
– По-новому? – засмеялся Баранов. – Каждая метла под себя грести начинает.
– Это ты правильно говоришь, Герман, вот и получается, что из новой партии для нас в сухом остатке еще меньше останется.
– Я оптимист, – раздув щеки, произнес Баранов. – Пусть забирают, но ведь и нам что-то останется. Немного, но это тоже деньги. Другим и такие не снились.
Мельников спрятал фальшивую сотенную бумажку в пустое отделение портмоне и пристально посмотрел в глаза Баранову.
– Тебе не приходила мысль бросить все к чертовой матери и свинтить отсюда?
– Честно сказать?
– Я не верю в честность, – мягко произнес Мельников.
– Хотелось, и сейчас хочется, но свинчиваться – это то же самое, что с поезда на полном ходу прыгать. Вроде бы вот она, земля твердая, близко, на ней спокойно, трава растет, лес. Живи – не хочу! А в поезде надоело, тряска. Одно знаю твердо, прыгнешь – голову свернешь. Уж лучше в душном купе трястись, зато в тепле, при деньгах, при харчах.
– Сидишь, но при этом мчишься к конечному пункту?
– Как конечный пункт называется?
– Этого никто не знает, даже машинист. Ты, Герман, не боишься, что весь поезд под откос уйдет? И может быть, спасется только тот, кто не побоялся на ходу прыгнуть?
– Скопом и помирать легче, – Баранов подошел к аквариуму и принялся разглядывать рыбок. – Вот божьи твари! – любовно произнес он. – Люблю за ними наблюдать, жрут друг друга, точно так же, как люди, и совесть их не мучает.
– Откуда ты знаешь?
– Наблюдал. Сожрет одна рыба другую – и не прячется, плавает, как плавала, словно ничего не произошло. Они высокими материями не обеспокоены, убивают сами, других для этого не нанимают. Милые рыбешки! – Баранов постучал ногтем по стеклу аквариума, но никто на его призывный стук не подплыл.
Мельников задумался, усмехнулся.
– Про рыбок анекдот знаешь? Баранов пожал плечами:
– Знаю только про золотую рыбку.
– Нет, про аквариумных. Плавают две рыбки в аквариуме и рассуждают: есть Бог или нет. Одна говорит – есть, другая пузыри пускает, доказывает, что его не существует. Тогда та рыбка, которая в Бога верит, и говорит: а кто же тогда, по-твоему, нам воду меняет?
– Не смешно, – Баранов вышел из маленькой комнаты отдыха в кабинет.
И тут Мельников обомлел. Не предупреждая, не хорохорясь, Баранов вдруг встал посреди кабинета на руки и пошел прямо по ковровой дорожке к двери в приемную.
"Уж не спятил ли?” – похолодело в душе Мельникова.
Не дойдя до двери пару метров, Баранов лихо развернулся и вернулся к гостю.
– Ну что ж, Леонид Павлович, прощевайте, – и Баранов подал руку, продолжая балансировать на одной.
– Клоун ты! Однако здоров, черт! Я так не умею.
– Если б за это еще и деньги платили, – засмеялся Баранов, ловко становясь на ноги и отряхивая ладони. – Я в отличие от тебя, Леня, ежедневно не только пью, но и спортом занимаюсь.
– Надеешься дольше прожить?
– Нет, если б я не тренировался, давно бы сдох. Ты не представляешь себе, что значит ночью смену контролировать! Нельзя даже моргнуть! Потому как эти сволочи обязательно упрут… Искушение большое… Сколько им ни плати, все равно натура такая – украсть…
– Сочувствую.
Баранов обнял Мельникова за плечи и доверительно зашептал на ухо:
– Не нравится мне твой управляющий, Новицкий, он на пиявку похож.
– Чем?
– Черный такой же, рыхлый, и извивается. Боюсь, когда прижмут, сдаст он всех с потрохами.
– Он не многое знает. Плачу я ему прилично, денег не жалею.
Баранов с сомнением покачал головой:
– Нутром чую, ненадежный он человек. Сколько ни плати.., не в деньгах дело, а в человеке. Ты, Мельников, надежный. Я надежный. Мы друг друга никогда сдавать не станем, потому как я смысла в этом никакого не вижу. Меня и тебя только деньги интересуют.
– Его тоже, – с сомнением в голосе произнес Мельников.
– Сомневаюсь. С амбициями твой управляющий, он спит и видит, что когда-нибудь по Москве в твоем “мерседесе” проедется и твою любовницу трахнет. Он из той породы, кто ничего своего придумать не может. Завистливый – вот слово, которое его определяет, – обрадовался Баранов, найдя точную характеристику для Новицкого.
– Знаешь, Герман, я с Новицким уже десять лет работаю, и он меня ни разу не подставил.
– Случая не представилось. Никто больше не предложил, вот и работает, а как только деньгами запахнет, он тебя и кинет.
– Поздно уже что-нибудь менять. Если схема работает, значит, она правильная. Я надеюсь, скоро нам Лысый из Британии позвонит, чистым делом займемся, с Европой станем работать. Он найдет, как деньги отмыть. Они, чеченцы, за границей только этим и занимаются.
– Не люблю я чеченцев, не люблю мусульман. И евреев не люблю, хотя работать можно только с ними, с русскими приходится неделю водку глушить, в бане до одурения париться да по бабам ездить. В результате сделка срывается. А “черные” люди конкретные: сказал “да” – значит, “да”; сказал “нет” – значит, лучше разговор не продолжать. Пойдем, провожу тебя.
Герман, оттянув полосатые подтяжки, ударил ими себя по груди и даже не скривился. Он подошел к машине Мельникова, заглянул в салон.
– Дрянь дело, у тебя машина лучше.
– Не все то золото, что блестит.
Кавказские горы – явление особенное. Кавказские пейзажи разительно отличаются от русских, и не только равнинных. Даже Крымские горы навевают на путешественников совсем другие мысли, они смотрятся иначе. Если в Крыму каждая гора прямо-таки просится в кадр, отлично получается на фотокарточках, то на Кавказе посредственному фотографу делать нечего.
Можно сколько угодно смотреть, восхищаться зелеными громадами гор, над которыми возвышаются белые снежные макушки, но запечатлеть эту красоту на фотоснимке невозможно. Ее дано лишь почувствовать, увидеть собственными глазами, но нельзя унести с собой, механически законсервировать на фотопленке. И жители этих мест так же разительно отличаются от славян.
