– Жить совсем хорошо стало, Расма, – идиотски ухмыляясь, проговорил Эдгар, когда мне удалось наконец поставить его на ноги и прислонить к забору. – И умирать не хочется, верно? – Теперь его взгляд блуждал. – Расма... Пойдем, я кое-что тебе покажу...
Он долго отпирал свой коровник-студию. Ронял в траву ключи и бранился. Наконец, справился с замком и рванул внутрь.
– Вот, слушай... – он подключил клавиши и начал здоровой рукой наигрывать какую-то свою старую популярную песенку. – Ведь полное дерьмо, правда?! Или вот это... – он начал вспоминать другое свое «нетленное произведение». – Дрянь... Это все гадость, Расма... – Он перестал играть и быстро рванул к выходу. – И никогда! И ничего... – прокричал он, остановившись в дверях. – Пошли, Расма. – Отойди подальше! Быстрее! – командовал Эдгар. – А ведь я хотел... Я хотел сыграть... – И он снова стремительно рванулся в студию. – Вот так... Нет, вот так...
Из студии доносились разрозненные, дисгармоничные звуки... А потом на пороге показался Эдгар. Он шатался, шел тяжело, точно только что получил ранение и с каждым шагом терял кровь и силы.
– Уйди, – глухо произнес он, гдядя мимо меня, и полез здоровой рукой во внутренний карман своего бушлата.
Дальше все происходило быстро: вытащив из кармана гранату, Эдгар зубами вырвал чеку и швырнул гранату в распахнутую дверь студии. Затем рванулся ко мне, да я и сама сообразила, что не мешало бы упасть и закрыть затылок руками...
Рядом со студией стояли две канистры с чем-то горючим – зарево моментально всколыхнулось вверх.
– Ну что, что вы смотрите?! – кричал Эдгар сбегающимся сельчанам. – Только не думайте, что я сошел с ума, наоборот...
Женщины отшатывались от Эдгара, мужчины глядели с опаской.
– Все наоборот, господа! Отметьте это в своем протоколе... – бросил он начальнику сельской полиции, так кстати проходившему мимо. – А Инга! – Эдгар бросился к моей сестре, которая прямо в белом больничном халате прибежала на звуки взрыва. – Где же твое ружье? Стреляй...
Затем он неожиданно умолк, но движения стали четче, резче – просто-таки какое-то мгновенное отрезвление. Взгляд уже не блуждал, и двигался Эдгар быстрым уверенным шагом. Остановился он в полутора шагах от меня.
– Расма, – только и произнес он. – Я понял... Я ТАМ понял... Ты не могла отдать этому парню своей музыки... А я... – Он отвернулся, и его походка вновь стала, как у пьяного. И он так и не договорил своей фразы.
Эдгара подхватили под руки два полицейских и врач из сельской больницы. Врач что-то негромко спросил, а Эдгар уверенно замотал головой... И все четверо направились в сторону больничного корпуса.
– Отпустили бы его, – только и сказала Инга. – Проспится, опять будет хозяином по округе шнырять.
– Водки! Нет, лучше спирта!
Спирт в больнице имелся.
– Он был вот здесь, – показал Эдгар на собственную макушку. – Сидел прямо на мне.
Я не перебивала, не задавала лишних вопросов. И так было ясно, о КОМ идет речь. Понимала это и находившаяся здесь же Инга.
– Знаешь, такое большое корыто... Целая ванна, я лежал под ним, а ОН сидел сверху. И напевал эту песню... Ну, твою песню.
– Не моя это песня, – вставила-таки я.
– Твоя не твоя... Какая теперь разница?!
Картина оказалась следующей. Эдгара занесло-таки на войну. Он где-то раздобыл аккредитацию репортера нашей главной газеты и рванул в Россию, на Северный Кавказ. В первый же день в составе батальона повстанцев они вошли в освобожденное от русских село. Это была лихая боевая операция – оккупантов выбили после скоротечного, хорошо спланированного штурма.
– Вот смотрите, что делают русские оккупанты с нашими односельчанами, – командир повстанцев кивнул на обезображенные, бурые от крови тела.
Эдгара передернуло, его тошнило, как и должно было тошнить господина композитора. А через три минуты перед ним лежали еще восемь тел, еще не успевшие забуреть и остынуть. Кровь была красной, пока еще красной. Последний раз Эдгар видел кровь в районной поликлинике, когда сдавал соответствующий анализ. Тела принадлежали русским солдатам и двум местным жителям, которых заподозрили в сотрудничестве с оккупантами. Еще двух русских под лихое гикание забивали прикладами и армейскими ботинками. У Эдгара все поплыло перед глазами, но его привел в чувство увесистый удар в плечо. К нему вновь приблизился главный повстанец.
– Напишите там у себя, что русских... – начал было командир повстанцев, но высказать свою мысль не успел.
На Эдгара брызнуло красное и еще что-то липкое, серо-коричневое. Он дернул головой, бросил взгляд под ноги. У носков его ботинок лежало тело главного повстанца, у которого было снесено полголовы.
Все происходило быстро, совсем не так, как в кинофильмах про войну. Точнее, так же, но в ускоренном темпе. Эдгар упал в кусты, пополз, обдирая в кровь колени, быстро-быстро. Если русские захватят его, то вполне могут, наплевав на аккредитацию, и с ним вот так вот, сапогами и прикладами... Он больно врезался лбом в ржавое, огромное корыто-ванну. И сразу шестым чувством понял – это спасение! Из последних сил господин композитор приподнял тяжеленную железяку и юркнул под нее. Прошло не более десяти минут, и он услышал громкую русскую речь.
Он слышал лишь отрывочные фразы, не вникая в их смысл. Главное, чтобы не подняли корыто. КОРЫТО НЕ ПОДНЯЛИ... Эдгар все сильнее и сильнее вжимался в грязную, непросохшую под корытом землю.
Шаги он ощутил не столько слухом, сколько телом: дрожала земля. Кто-то подошел совсем близко. Кто-то большой, тяжелый, с уверенной, твердой походкой. Остановился. Эдгар затаил дыхание. Неизвестный человек пнул ванну-корыто, Эдгар зажмурил глаза. Эти секунды (как ни банально это сравнение!) стали для господина композитора вечностью. И тут он услышал... Этого не могло быть!!! ТА ПЕСНЯ... Ее пел русский, а сочинила Расма. Только она могла ее сочинить. Нет, это уже какое-то сумасшествие! Прошла пара секунд, и Эдгар понял, что все вполне реально – русский в составе боевой группы выполнил боевую задачу и теперь присел отдохнуть на корыто. А под корытом валяется он, Эдгар. Русский напевает песню, Эдгар лежит, вжавшись в грязь.
Часы остановились, да и под корытом все равно было не разглядеть стрелок. Сколько времени прошло, как русский перестал петь и поднялся с «завалинки-корыта», Эдгар не знал. Но не меньше суток, это точно. Выбравшись из-под корыта в утренней ранней тишине, Эдгар рванул вперед как можно быстрее и дальше. По дороге он спотыкался о бурые, окоченевшие тела. Сам был в бурых и черных пятнах... Из России он сумел вырваться, не прошло и двух суток. И только когда подошел к зеркалу, увидел свою белую голову.
Вот и все.
Остаток ночи я не спала. В голове стояла какая-то дикая пустота... Музыки больше не было, точно я оглохла после «фейерверка» Эдгара. Нет, не просто оглохла, как будто я родилась глухонемой и ни разу не слышала ни одного звука... Под утро вернулась Инга с ночного дежурства.
Как он уходил... На свою, на русскую территорию... И даже не обернулся. Он всерьез не хочет, чтобы «жизнь совсем хорошая началась и умирать не хотелось»... Зачем я ему нужна? Старая, седая баба... Глупая и малоталантливая, неспособная к рождению детей? Ведь музыка – это все ерунда! Гармонии, мелодии... Если за ними не стоит никакого настоящего чувства, то... И Эдгар это понял. Он все-таки славный парень, просто не смог тогда поверить...
А Валерка... У него-то чувства... Ко мне?! Не знаю, а ведь так хочется себя обмануть. Но тогда, в ДРА... Да, он бы любую бабу своим телом накрыл – служба такая. Любую «бля-дуру»...
Я спала с мужьями, я спала с любовниками... Я делала аборты, я унижалась и лицемерила, играя кретинские фальшивые роли в кретинских фальшивых фильмах. Есть лишь пара ролей за всю жизнь, за которые мне не стыдно. А Валерка... Он сам, САМ превращался в МУЗЫКУ... И падали все эти термины и названия – «музыкант», «композитор», «прапорщик», «шофер», «муж», «любовник»... Падали и превращались в прах, в ничто... Оставался лишь седой певец с гитарой в руках.
Я «бля-дура». Дура, которую так легко вычислил и просчитал господин Честный Провокатор. Дура, которая помогла своему отечеству вовремя вступить в некий оборонительный альянс, сама о том и не ведая.
Инга что-то говорит мне, но я не понимаю слов. Засыпаю, проваливаюсь...
Мы идем по пустынной булыжной мостовой. Раннее утро – уже светло, но прохожих нет. Какая-то совсем незнакомая улица... Инга уверенно идет чуть впереди меня. Сестра, в отличие от меня, всегда знает и дорогу, и местность.
– Расма, помнишь тир? Помнишь, как я учила тебя стрелять? – слегка обернувшись через плечо, спрашивает Инга.
Помню ли я?! Такое не забудешь – документальная киноагитка на тему «Прячьте оружие от детей». Четырнадцатилетняя кретинка, будущая заслуженная артистка, будущая «бля-дура» пальнула тогда в потолок из мелкашки «ТОЗ-16». Пуля срикошетила прямо в голову родной сестрице. Инга в последнюю секунду дернула головой, и заряд пришелся в стенд наглядной агитации, агитирующей как раз за технику безопасности. Стенд рухнул, расколовшись пополам, а Инга молча забрала у меня винтовку... Больше в тир моя нога не ступала.
