— Я был у Директора, — сказал Алексей, но Дюк никак не отреагировал. Он смотрел на рисунок.
Алексей выдержан паузу и сказал, глядя туда же, куда и Дюк:
— Да, красивая вещь...
— Что? — Дюк словно с неохотой пробудился ото сна.
— Красивая картина...
— Странно, мне в голову приходило много слов по поводу этой картины — но никогда «красивая». Неоднозначная, загадочная, пугающая — но не красивая. И вообще, — Дюк ослабил узел шелкового галстука и аккуратно сложил вчерашний номер «Таймс». — Зачем ты заговорил об этой картине?
— Ну...
— Стоп, дай я сам догадаюсь. Ты хотел выглядеть лучше, чем ты есть на самом деле.
— Это как?
— Тебе на самом деле нет никакого дела до этой картины, живопись тебе безразлична, но ты знаешь, что я, так сказать, интересуюсь этими вещами, и поэтому решаешь вползти мне в доверие с помощью своего глупого вопроса — красивая картина, не правда ли? Неправда.
— Я не хотел ничего подо...
— Нет-нет, все нормально. С оперативной точки зрения ты рассуждаешь правильно, узнай круг интересов объекта и используй их, чтобы войти в доверие. Просто ты недостаточно глубоко изучил круг моих интересов, ты мало готовился...
— Зачем мне все это делать, втираться в доверие, если ты... если вы и так мой шеф, а никакой не объект...
— Леша, — мягко улыбнулся Дюк и вытянулся в кресле. — В чем смысл этой картины? Хотя бы приблизительно...
— Ну, сначала нам кажется, что за окном море, а потом оказывается, что там ничего нет.
— То есть?
— То есть первое впечатление обманчиво.
— Можно и так, а можно и по-другому — то, что мы видим, и то, что есть на самом деле, — это разные вещи. Согласен?
— Ну...
— Тогда почему ты видишь перед собой шефа и не допускаешь мысли о том, что он может быть объектом?
Алексей почувствовал себя так, будто из-под него выдернули кресло и он треснулся задом об пол. Причем было непонятно, за что с ним это проделали.
В словах Дюка было нечто темное и неправильное, нечто такое, что Алексей пока не мог понять. Ему и без того приходилось слишком много усваивать за последние месяцы.
Дюк понял инстинктивный испуг Алексея и успокаивающе похлопал его по плечу:
— Расслабься. Это просто слова. А это просто картина. А я просто твой шеф. Пока.
— Вообще мне казалось, что вы, типа, дремлете, — сказал Алексей, не обратив внимания на последнее слово Дюка. — И я хотел как-то вас встряхнуть... А почему вообще в этой комнате оказалась картина? Больше нигде во всем здании других картин нет.
— Ты еще не видел всего здания, — задумчиво сказал Дюк. — Впрочем, я, наверное, тоже не видел всего здания. Но у меня еще будет такая возможность...
Он повернул голову в сторону приближающихся шагов.
— Или не будет, — негромко закончил он фразу.
В Комнату с окном вошел Монгол. Вообще-то его звали Марат, и к Монголии он не имел никакого отношения, будучи обязан азиатскими чертами лица своей матери-калмычке, но от старой клички отделаться было трудно.
— Привет, — сказал Алексей.
— Хм, — проговорил Дюк, сдвинув очки к переносице. — Это не просто Монгол, это уже целое монгольское нашествие...
Это было сказано по поводу двоих парней за спиной Монгола. Алексей пока еще ничего не понял и продолжал улыбаться.
— Дюк, — бесстрастно сказал Монгол.
— Марат? — Дюк, напротив, был в непонятном оживлении.
— Пошли.
— Да, — сказал Дюк. — Конечно.
— Мне вас здесь подождать? — спросил Алексей.
— Нет, — ответил Дюк. — Не надо. Иди отдохни, потому что в ближайшие дни у тебя будет много забот. Мне так кажется, потому что...
Монгол прервал его, похлопав по плечу и коротко повторив свое:
— Пошли.
Дюк оказался прав, и в тот же вечер так называемые хлопоты посыпались на Алексея как из ведра.
Но важнее было другое — это был последний раз, когда Алексей видел Дюка. В смысле, того, прежнего, знакомого ему Дюка.
Дагомыс впечатался Мезенцеву в память как большая жаркая буква Т, растекшаяся под солнечными лучами среди холмов. Вертикальной линией в этой букве была дорога к пляжу, с обеих сторон которой теснились кафе, шашлычные, магазинчики и прочие завлекательные для приезжих заведения. Горизонтальной же линией был пляж, слева упиравшийся в огороженную зону многоэтажного отеля, а справа постепенно уходивший в совсем дикие пустоши, где обитали столь же дикие нудисты, презрительно косившиеся на одинокого бегуна. Мезенцев отправлялся на пробежку рано утром и поздно вечером, убивая этим двух зайцев: он поддерживал форму и изучал территорию. Он обживался, врастал в среду, акклиматизировался.
Путевка была ему выписана на десять дней, причем главным днем был именно десятый, а все предыдущие отводились Мезенцеву на то, чтобы подготовить себя, Дагомыс и всех, кого это касалось, к некоему событию, оцененному в пятнадцать тысяч долларов. Половина суммы была выплачена Мезенцеву авансом, и часть этих денег он потратил, чтобы через московскую туристическую фирму заблаговременно обеспечить себя жильем. Мезенцев получил второй этаж большого частного дома, принадлежавшего дородной армянке по имени Люсинэ, объяснив хозяйке, что три комнаты нужны ему по причине ожидающегося вскоре приезда жены.
Дом Люсинэ стоял посреди небольшого сада, дорожки которого были усыпаны опавшей шелковицей, а домашнее красное вино пилось здесь так же часто и легко, как чай. По вечерам Люсинэ с подругами сидели в саду и смотрели по телевизору душещипательные «мыльные оперы», эмоционально и громко сопереживая несчастным героиням. Мезенцева они тоже считали по-своему несчастным или уж по крайней мере странным — и все из-за его многокилометровых пробежек, после которых он возвращался с длинными пятнами пота на майке от лопаток к пояснице. Люсинэ считала, что вместо самоистязаний Мезенцев должен наслаждаться жизнью в ресторанах и дискотеках.
— Пользуйся, пока жена не приехала, — многозначительно говорила она Мезенцеву каждый вечер. — Пользуйся, пользуйся. Или, может, тебя познакомить с кем-нибудь?
Мезенцев не хотел знакомиться. Тяжко вздыхая, он рассказал Люсинэ, что содержит в Москве ночной клуб, и по работе ему то и дело приходится общаться с танцовщицами, певицами, официантками...
— Я ведь отдохнуть приехал, — жалобно говорил Мезенцев. — Обстановку сменить.
— Ну, тогда ты не туда приехал, — бурно реагировала Люсинэ. — Тебе нужно было на Северный полюс ехать, там бы отдохнул... А сюда приезжают, чтобы знакомиться! А не пыхтеть как паровоз! — И она изобразила, как, по ее мнению, выглядит Мезенцев во время своих забегов. — Пых-пых-пых! Кошмар какой-то...
— Кошмар, — соглашался Мезенцев.
Чтобы успокоить Люсинэ, остаток вечера он провел с хозяйкой в саду, за обильным столом, припомнив два десятка древних анекдотов и вызвав тем самым громоподобный смех Люсинэ, встревоживший собак в соседних дворах.
Постепенно пробежки Мезенцева становились короче — акклиматизация состоялась, местность была разведана, и теперь было важно привести себя в состояние холодной, ничем не прошибаемой уверенности, так необходимой в момент кульминации. В момент нанесения удара.
Он уже почти поймал это состояние, когда внезапно напоролся на Ингу. Именно напоролся, как напарываются в темном переулке на выставленный невидимой рукой финский нож — внезапно, неотвратимо и ослепительно больно.
Мезенцев бежал босиком по кромке пляжа, и загорелые малолетки в бикини, взлетавшие с песка вслед за волейбольным мячом, его, как правило, не волновали, он просто держал их на периферии своего внимания, отмечая передвижение объектов справа по ходу движения.
Боковым зрением Мезенцев отметил и неподвижный объект, женщину в белом брючном костюме. Она сидела на топчане, разувшись, положив руки на колени и чуть вытянув шею в направлении остывающего моря. На женщине была соломенная шляпка. Будь у этой шляпки поля пошире, или надень женщина солнцезащитные очки — ничто не дрогнуло бы в Мезенцеве, он пробежал бы мимо, чтобы, возможно, ночью или утром вздрогнуть и покрыться липким потом от нехорошего предчувствия... Он мог бы все прозевать.
Однако солнце уже не свирепствовало, оно медленно уходило за горизонт. Инга сидела без очков, и Мезенцев ее узнал.
Он не остановился, он продолжил бег в прежнем темпе, не допустив ни поспешного поворота головы, ни сбоя в размеренной работе локтей. Образ женщины в брючном костюме уже прочно сидел в его памяти. Секунд пятнадцать Мезенцев обдумывал вероятность ошибки и потом решил, что ошибки быть не могло.
Еще секунд двадцать понадобилось ему на переоценку ситуации — те же и в том же месте, с той же целью плюс Инга.
Предварительный вывод гласил: все полетело к чертовой матери.
Мезенцев сжал вспыхнувшее раздражение в кулаке и сказал себе, что с проблемой стоит разобраться немедленно. Он развернулся и побежал в обратном направлении. Инга уже не сидела, она стояла, и это было для Мезенцева сигналом, столь же явным и недвусмысленным, как газетный заголовок, — его тоже засекли.
