«Да хрен с ним, пусть «вышка». Пусть Шнобелю легче станет. Меня уж приморило жить на свете. Пойду канать последние дни», — дернул Крыса маленьким острым подбородком. Его тут же увели в одиночку.
Яровой не соврал фартовому. Шнобель действительно не валял дурака. Помолчав немного, рассказал все, как на духу. Даже о прежних своих делах, в том числе о нераскрытом убийстве, которое он совершил, чтобы «малина» признала его: «пришил» доносчика-суку, на которого ему указали. Шнобель твердо решил отвечать сразу за все, чтобы потом его не коснулась ни одна дополнительная «раскрутка»… Что-то надломилось в этом человеке и вместе с выздоровлением в нем росла ненависть к недавним кентам. Так бывало со многими, впервые попавшими в тюрьму.
Крыса провел в своей одиночке семь дней. Он думал, что здесь сумеет отдохнуть от всех, привести в порядок свои мысли. Но напрасно. Одиночество сводило с ума. Оно беззвучно смеялось из темных углов лицами кентов, забывших его. Оно шелестело листьями берез на погосте. Выло голосом матери. Оно ощеривалось Шнобелем и грозилось Дядей. Оно мелькало тенью Дрозда и показывало рваную рану на горле. А ведь как свистеть умел шнырь… Но вот Дрозд остановился прямо перед Крысой. Открыл черный мертвый рот и, подняв руку, тычет пальцем в грудь Крысы и хохочет холодно, жутко.
Крыса посмотрел на грудь: там кровь из дыры льется.
Фартовый проснулся в холодном поту. Но и тут нет покоя — тени, голоса, свист пуль иль ветра. Когда все это кончится?
«Заждались мы тебя, падла!» — услышал он голос Цапли и кинулся к окну. Но там — решетка. Через нее лишь небо в ситечко.
«Хоть бы с кем поговорить, поделиться. Уж лучше б отметелили меня в камере мужики, пусть и под нарами, но хоть бы слышал я голоса, видел бы жизнь. Тут же и впрямь крысой стать можно».
Попытался фартовый с охранником заговорить, тот равнодушно заглянул в «глазок» и снова закрыл его, не сказав ни слова.
Тихо. Как в могиле заживо. Неужели он еще жив? А может, не он Дрозда, а шнырь ожмурил его, и вот теперь Крыса на том свете?
Тьфу, чушь какая! Да разве может шнырь мокрушника пришить? Ведь вот и раньше Крысе приходилось быть подследственным. Но ни разу не сидел он в одиночке. Как оказалось, для Крысы эго испытание стало непосильным. Ведь у фартовых, у каждого, есть своя слабина…
Крыса пытался развлекать самого себя. И тогда он становился среди камеры и пел во весь голос:
Приморили, гады, приморили
И сгубили молодость мою.
Золотые кудри поредели,
Знать, у края пропасти стою…
Охранник, заслышав это, даже «глазок» не открывал. Пой, мол, пока не посинеешь. И Крыса устраивал самому себе представление. Он представлял себя с молодой чувихой. Вот он пляшет с ней «по бухой». И, войдя в раж, трясет Крыса за бабу жирной, как вымя, грудью. Бедрами лениво потряхивает в такт прихлопам.
«Эх, завалить бы теперь какую молодку в лодку! Ух-х и показал бы я ей!» — мечтал фартовый.
Но вспыхнувший было взгляд упирался в сырые, серые стены. Покрывшиеся пылью и плесенью, они и не такое видывали. Они всего насмотрелись…
И падал фартовый на цементный пол. Волком выть готов, только бы на волю из этой клетки, могилы, ямы. Но куда там! Вон в углу Цапля прищурился. Пистолет в руке. Этот не промажет. Не пощадит.
— Пустите, гады! — бился в дверь Крыса. От ужаса волосы дыбом на макушке встали.
— Заткнись! — коротко брякнул охранник «глазком». И снова тихо, пусто, страшно.
Вечером седьмого дня Крыса понял, что не выдерживает одиночества и начинает сходить с ума.
Он пытался собрать мысли воедино, но не получалось.
Фартовый, наглый, отчаянный, плакал от страха и бессилия. Уж лучше «вышка», но теперь, сию минуту, чем до смерти остаться малахольным, со сдвинутыми не в ту степь мозгами.
Он вспомнил, что видел однажды фартового, ставшего полудурком. «Тот собственное дерьмо хавал шустрей водяры. И даже не давился, гад».
Крыса вскочил с пола. Его затошнило от нахлынувших воспоминаний.
«Чем дерьмо жрать, лучше враз на вышку. Чего тянуть? Ведь сам на себя кропаю. Никого не закладываю. Да и знает уже Яровой про все. Так что тянуть резину — пустое. Чем скорее расколюсь, тем быстрей развязка», — заколотился в дверь Крыса и потребовал к себе Ярового.
Когда фартового на следующий день привели к следователю, Крыса торопливо начал выкладывать все, как было.
Аркадий Федорович не спрашивал, почему Крыса, закончив давать показания, попросил об одном, перевести его из одиночной камеры. И вскоре Крысу вернули в прежнюю.
Медведь встретил его, как старого знакомого:
— Нарисовался, козел! А я думал, что тебя зэки пригасили где-нибудь в темном углу. О тебе, паскуда, по беспроволочному, вся тюряга знает.
— А чего ж ты, чистенький, тут околачиваешься? Иль в стукачи нанялся? — не стерпел Крыса.
— Ах ты, курвин сын! — ухватил Медведь Крысу и привычно запихал под нары. Отряхнув руки, сказал — Живи, как самой кликухой определено. А мне порядочные люди извиненье принесли. С жильем помогли определиться. Я ж на чердаках да в подвалах кантовался. Теперь в общаге задышу. И на работу устроили. Поручились за меня. Значит, не западло Медведь. Сегодня все ксивы справят. Завтра к восьми утра — быть готовым. Предупредили. Так что не тебе, Крыса, вякать про меня, — улыбался мужик довольно.
Утром Медведю и впрямь отдали документы, деньги, вещи. Дали направление в общежитие и на работу.
Еще раз извинившись, широко открыли перед ним ворота.
А Крыса тут же занял его место в камере. И всячески старался вызвать на разговор соседа. Но тот словно не видел фартового, не слышал его.
Лишь один раз, когда законник попытался дернуть его за локоть, так покрыл матом, что Крыса пригнулся. Буркнув, что
подселяют в камеру всякое дерьмо, не велел Крысе пользоваться его кружкой и ложкой.
Обидно слушать такое, но хоть какое-то общение, живое слово. Фартовый и тому был рад.
…А между тем улыбающийся Медведь, забросив нехитрые пожитки под койку, отведенную в общежитии, пошел обмыть счастливую удачу в пивбаре, расположенном неподалеку. Получив свои три кружки, расположился за стойкой по-хозяйски.
Настроение у него было самое безмятежное. Все в его жизни налаживалось. И вдруг кто-то потянул его за рукав.
— Где отбывал? — спросил мужик в кепке, надвинутой на брови.
— В Поронайске, — бросил через плечо.
— Берендея знал?
— В одном бараке прозябали.
— А теперь где кентуешься? — любопытствовал мужик.
— Да вот только устроился в общаге. Место дали. Завтра «на пахоту» пойду.
— Хиляй к нам. Дышать с понтом будешь, — предложил незнакомец.
— А чем промышляешь? — поинтересовался Медведь.
— Выметаемся отсюда. Там и потрехаем. На хазе.
Медведь допил пиво. Вышел следом за мужиком на улицу.
Тот спросил о Берендее:
— Как там наш кент парился в зоне?
Медведь остановился. Глянул в упор на попутчика. Спросил в лоб:
— Ты тоже этот? Блатной?
— Не блатной я. Стар для такого. А вот фартовый — так это точно.
— И меня к себе зовешь? — удивился Медведь.
— А что, ты из Ванек?
— Иди в жопу! Понял? Пока я твою керосинку на забор не натянул! Шмаляй, покуда ночи нет! В лоб тебя некому и мне некогда! Чтоб я с таким говном связался! А ну, чеши отсель, гнида недобитая! — взревел Медведь и разъяренно бросился с кулаками на Дядю.
— Чего химичишь? Не фалуешься — хрен с тобой. За своего, фартового, принял, а ты — фрайер.
— Я вашего Берендея за фарт колошматил. И тебя размажу! — орал Медведь.
Редкие прохожие с любопытством глазели на двух мужиков, что-то не поделивших.
— Ничего, мы с тобой еще встретимся, фрайер, — пообещал Дядя.
— Я тебе, твою мать! — сцепив кулаки, бросился вдогонку Медведь.
Дядя, перемахнув забор, оказался на пустоши и встретил Медведя угрюмой угрозой:
— Ну, гад, падла свинячья! Чего базлал? На перо просишься?
— Ты меня не стращай, блатное мурло. Одного вашего, Крысу, я под нарами держал за это. В парашу его окунал за то, что ботало он.
— Крысу в парашу? — Дядя уже не управлял собой. Кулак сорвался сам. Ударом в челюсть перекинул через забор Медведя. Когда тот очнулся, рядом не было никого. Лишь голова трещала как пивной котел.
Так сильно Медведя никто не бил. Отмывшись у первой колонки, он пришел в общежитие. Лег на койку. Попытался уснуть.
Медведь дал себе слово: хоть из-под земли найти своего обидчика и вернуть удар сторицей.
А Дядя меж тем вернулся в хазу неподалеку от кожзавода. Рассказал кентам о встрече с Медведем. О Крысе. Мол, засыпался тот наглухо.
Рассказывая о Крысе, исподволь проследил за Цаплей. Тот криво усмехнулся, ничего не сказал. Не посочувствовал, не предложил выручить фартового. И только добавил горькое:
— Значит, он, курва, и заложил нас мусорам.
